ветра. Снова все смолкло, а потом донесся мерный, как будто барабанный

рокот, его перекрывало грозное многогласие:

– Идем под барабанный гром: трамбам-барам-барам-бам-бом!

Онты приближались, и все оглушительнее гремел их походный напев:

– Идем-грядем, на суд зовем: трумбум-бурум-бурум-бум-бом!

Брегалад подхватил хоббитов и поспешно выбрался из лощины.

Навстречу им шагали пятьдесят с лишним онтов; широкими, ровными

шагами спускались они колонною по двое. Во главе их шествовал Древень,

они отбивали такт ладонями по бедрам. Вблизи стало видно, что глаза их

полыхают зеленым светом.

– Кхум, кхам! Вот и мы, идем-гремим, не так уж и долго пришлось нас

ждать! – возгласил Древень, завидев Брегалада с хоббитами. – Давайте

становитесь в строй! Мы выступили в поход. В поход на Изенгард!

– На Изенгард! – подхватила дружина, и грянуло в один голос: – На

Изенгард!

На Изенгард! Пусть грозен он,

стеной гранитной огражден,

Пусть щерит черепной оскал

за неприступной крепью скал, —

Но мы идем крушить гранит,

и Изенгард не устоит!

Горит кора, обуглен ствол,

бушует лес и мрачен дол —

Обрушим своды и столбы

стопой разгневанной судьбы!

Идем под барабанный гром,

Идем-грядем, судьбу несем!

Так пели онты, шагая на юг.

Брегалад с сияющими глазами пристроился к колонне возле Древня.

Тот пересадил хоббитов к себе на плечи, они торжествующе оглядывали

шагавшую вслед за ними онтскую дружину и прислушивались к суровому,

монотонному напеву. Они хоть и надеялись, что в конце концов что-нибудь

да случится, но такой разительной перемены вовсе не ожидали – точно

потоком прорвало плотину.

– А ведь быстро рассудили онты, правда же? – радостно задыхаясь от

собственной смелости, спросил Пин, когда онты перестали петь и

слышалась лишь тяжкая поступь да гулкое прихлопывание.

– Быстро, говоришь? – отозвался Древень. – Хм! Да, пожалуй что, и

быстро. Быстрее, чем я думал. Уж и не припомню, когда мы в последний

раз так сердились: много-много веков назад. Мы, онты, сердиться-то не

любим и очень редко сердимся, только если почуем, что нашим деревьям и

нам самим чуть ли не гибель грозит. Такого в нашем краю не бывало со

времен войны Саурона и Заморских Витязей. А всё эти орки, древорубы

треклятые – рарум! – ишь, размахались топорами, ладно бы уж на дрова

рубили, мерзавцы, еще куда бы ни шло, на дрова много не надо, – так ведь

нет, для одного изуверства. Тут от соседа впору помощи ждать, а он, смотрите пожалуйста, заодно с ними. Нет, уж коли ты маг, с тебя и спрос

особый; и то сказать, другие маги все ж таки не ему чета. Ни на

эльфийском, ни на онтском, ни на людских языках и проклятья-то ему

подходящего никак не сыщу. Долой Сарумана, да и только!

– А вы что, взаправду собрались сокрушить изенгардские стены? –

осторожно поинтересовался Мерри.

– Ха, хм-м, да как тебе сказать, а почему бы и нет! Вам ведь небось и

невдомек, какие мы сильные? Про троллей когда-нибудь слышали? Они

очень сильные, тролли. Но они, тролли, не сами собой на свет появились, их вывел Предвечный Враг под покровом Великой Тьмы: вывел в насмешку

над онтами, вроде как орков – над эльфами. Так вот мы гораздо сильнее

троллей. Мы – кость от кости самой земли. Как древесные корни впиваются

в камень, знаете? Только они впиваются веками, а мы – сразу, ну если, конечно, рассердимся. Изрубить-то нас, сильно постаравшись, можно,

сжечь или чародейством каким одолеть – тоже не очень, но все-таки можно,

а мы зато, коли захотим, и Изенгард вдребезги разнесем, и от стен его одно

крошево оставим, понятно?

– Но Саруман-то не будет смотреть на вас, сложа руки?

– Кгм, да, нет, он не будет, это верно, и я об этом не забыл. По правде

сказать, я как раз об этом все время и думаю. Но я из нас самый старый, многие онты куда помоложе, на сотни древесных веков. Сейчас они

осерчали и у них одно на уме – сокрушить Изенгард. А потом немного

поодумаются, поостынут, выпьют водички на ночь – и начнут

успокаиваться. Ох, изрядно водички мы выпьем на ужин! Ну а пока пусть

их топают и поют! Идти нам еще далеко, поразмыслить времени хватит.

Лиха беда начало.

И Древень подхватил общий напев, раздававшийся с прежней силой.

Однако мало-помалу голос его притих и смолк, а нахмуренный лоб глубоко

взбороздили морщины. Потом он поднял глаза, и Пин заметил в них скорбь