и он застыл в молчании. – Падал я очень долго, – наконец выговорил он, припоминая как бы через силу. – Я очень долго падал, а тот падал вместе со

мной и опалил меня своим огнем до костей. Потом нас поглотили черные

воды, и замогильный мрак оледенил мое сердце.

– Бездонна пропасть под Мостом Дарина, и несть ей меры, – глухо

произнес Гимли.

– Она не бездонна, она лишь неимоверна, – сказал Гэндальф. – И

однако ж я достиг ее дна, последней каменной глуби. Но он был со мной;

лишившись огня, он сделался скользким и могучим, как огромный удав.

И там, в заподземном глухом тупике, мы продолжали бой. Он

сдавливал меня змеиной хваткой, а я разил его мечом, и он бежал от меня

по извилистым узким проходам, не кирками народа Дарина прорубленным,

о Гимли, сын Глоина. Так глубоко не забирался ни один гном; каменные

корневища гор источены безымянными тварями, неведомыми самому

Саурону, ибо они древнее его. О тамошнем кромешном ужасе я молчу, чтоб

не омрачить дневной свет. Выбраться оттуда я мог лишь вслед за врагом; я гнался за ним по пятам, и волей-неволей он вывел меня наконец к

потайным ходам Казад-Дума: вверх и вверх вели они, и мы очутились на

Бесконечной Лестнице.

– О ней уж и память изгладилась, – вздохнул Гимли. – Одни говорят, что это – сказка, другие – что Лестницу давным-давно разрушили.

– Это не сказка, и давным-давно ее не разрушили. В ней много тысяч

ступеней, и винтом восходит она от каменных подземелий к Башне Дарина,

вытесанной в остроконечной скале, вершине Зиракзигила, иначе Среброга,

Келебдора по-среднеэльфийски.

Там, за одиноким окном, прорезью в оснеженном льду, был узкий

выступ, точно орлиное гнездовье над мглистым покровом гор. Сверху

ярилось солнце, внизу залегли облака. Я выпрыгнул наружу вслед за ним, а

он вспыхнул огненной головней. Ничьи глаза не видели этого Поединка на

Вершине Вершин, а то бы песни о нем, может статься, пережили века. – И

Гэндальф вдруг рассмеялся. – Но о чем тут слагать песни? Издали заметили

только страшную грозу на вершине Келебдора: грохотал, говорят, гром, и

молния за молнией разрывались лоскутьями пламени. Может, для песен и

этого хватит? Дым стоял над нами столбом, клубился смрадный пар,

сыпалось ледяное крошево. Я одолел врага; он низвергся с заоблачных

высот, в паденье обрушивая горные кручи. Но тьма объяла меня, и я

блуждал в безначальном безвременье, путями, тайна которых пребудет

нерушима.

Нагим меня возвратили в мир – ненадолго, до истечения сроков. И

очнулся я на вершине горы. Ни окна, ни самой Башни не было; Лестницу

загромоздили груды обожженных каменьев. Я лежал один, не чая спасенья

и помощи ниоткуда, на кремнистой крыше мира. Надо мною вершился

звездный круговорот, и дни казались мне веками. Я внимал смутному,

слитному ропоту земного бытия: предсмертным крикам и воплям рожениц,

застольным песням и погребальному плачу и медленным, тяжким стонам

утомленного камня. И прилетел Гваигир Ветробой; он меня поднял и понес

неведомо куда.

«Ты поистине друг в беде, а я – твое вечное бремя», – сказал я ему.

«Был ты когда-то бременем, – проклекотал он, – но нынче ты не таков.

Лебединое перышко несу я в своих когтях. Солнечные лучи пронизывают

тебя. И я тебе больше не нужен: отпущу – и ты поплывешь с потоками

ветра».

«Не надо, не отпускай! – попросил я, понемногу возвращаясь к

жизни. – Отнеси меня лучше в Кветлориэн!»

«Так мне и повелела Владычица Галадриэль, высылая меня за

тобою», – отвечал он.

И принес он меня в Галадхэн, откуда вы недавно перед тем отплыли.

Вы знаете, время там не старит, а целит, и я исцелился. Меня облачили в

белые одежды. Я был советчиком и принимал советы. Необычной дорогой

пришел я оттуда и принес вам устные посланья. Арагорну сказано так:

На сумеречном Севере блесни, Эльфийский Берилл!

Друзей призови к оружию и родичей собери.

Они увидят, услышат – и откликнутся все, кто жив, —

И Серая выйдет Дружина на южные рубежи.

Тебе же сужден одинокий и непомерный труд:

Прямую дорогу к Морю мертвые стерегут.

А тебе, Леголас, Галадриэль передала вот что:

Царевич из Лихолесья! Под сенью лесной

Жил ты себе на радость. Но потеряешь покой!

Возгласы быстрых чаек и рокот прибрежной волны

Станут тебе отрадней возлюбленной тишины.

Гэндальф замолк и прикрыл глаза.

– А мне, значит, ничего нет? – спросил Гимли и повесил голову.