провожали до Гати – ополченцы и вестфольдцы, стар и млад, женщины и

дети, высыпавшие из пещер. Звонко разливалась победная песнь – и вдруг

смолкла, ибо угрюмые деревья внушали страх ристанийцам.

На опушке кони стали: им, как и их всадникам, не хотелось

углубляться в лес. Недвижные, серые, зловещие деревья стояли в туманной

дымке: их простертые ветви растопырились, точно лапы, готовые схватить

и впиться, извилистыми щупальцами застыли корни, а под ними зияли

черные провалы. Но Гэндальф тронулся вперед, и за ним последовали

остальные, въезжая один за другим под своды корявых ветвей, осенявших

дорогу из Горнбурга – а она оказалась свободна, рядом с нею текла

Ущелица, и золотистым сиянием лучились небеса. А древесные стволы по

обе стороны уже окутывали сумерки, и из густеющей мглы доносились

скрипы, трески и кряхтенье, дальние вскрики и сердитая безголосая молвь.

Ни орков, ни лесных зверей не было.

Леголас и Гимли ехали на одной лошади и держались поближе к

Гэндальфу, а то Гимли сильно побаивался леса.

– Душно как, правда? – сказал Леголас Гэндальфу. – Нас обступает

безысходный гнев. Слышишь, воздух трепещет?

– Слышу, – отозвался Гэндальф.

– А что сталось с несчастными орками? – спросил Леголас.

– Этого, я думаю, никто никогда не узнает, – отвечал Гэндальф.

Какое-то время они ехали молча, и Леголас все поглядывал по

сторонам: если б не Гимли, он бы охотно остановился и послушал лесные

голоса.

– Ничего не скажешь, чудные деревья, – заметил он, – а уж я ли их не

навидался на своем веку! Сколько дубов знал от желудя до кучи трухи! А

что, никак нельзя немного задержаться? Я походил бы по лесу, вслушался

бы в их разговор, может, и понял бы, о чем речь.

– Нет, нет! – поспешно возразил Гимли. – Оставь их в покое! Я и так

понимаю, о чем речь: им ненавистны все двуногие, вот они и

переговариваются, как нас ловчее ловить и давить.

– Нет, не все двуногие им ненавистны, это ты выдумываешь, – сказал

Леголас. – Ненавидят они орков, а до эльфов и людей им дела нет, они и не

знают, кто мы такие. Откуда же? Они нездешние, они родились и выросли в

лесной глуши, в тенистых ложбинах Фангорна. Так-то, друг мой Гимли:

фангорнские это деревья.

– Ну да, из самого, стало быть, гиблого леса в Средиземье, –

проворчал Гимли. – Спасибо им, конечно, здорово помогли, но не лежит у

меня к ним душа. Любуйся на них, коли они тебе в диковинку, а вот мне и

правда такое привелось увидеть! Что там все леса и долины на свете! До

сих пор не нарадуюсь.

Говорю тебе, Леголас, чудной народ эти люди! Под носом у них диво

дивное, на всем Севере не сыщешь подобного, а они говорят – пещеры!

Пещеры, и все тут! Убежища на случай войны, кладовки для припасов!

Друг мой Леголас, да знаешь ли ты, какие хоромы сокрыты в горных

недрах возле Хельмова ущелья? Проведай об этом гномы, они бы стекались

сюда со всех концов земли, чтобы только взглянуть на них, и платили бы за

вход чистым золотом!

– А я не пожалел бы золота за выход, если б там случайно оказался, –

заявил Леголас.

– Ты их не видел, что с тебя взять, – сказал ему Гимли. – Прощаю, так

и быть, твою дурацкую шутку. Да ваш царский подгорный дворец в

Лихолесье, который, кстати, гномы же и отделывали, – просто берлога по

сравненью со здешними хоромами! Это огромные чертоги, в которых

звучит и звучит медленная музыка переливчатых струй и вечной капели над

озерами, прекрасными, как Келед-Зарам в сиянье звезд.

А когда зажигают факелы и люди расхаживают по песчаным полам под

гулкими сводами, тогда, представляешь, Леголас, гладкие стены сеют

сверканье самоцветов, хрусталей, рудных жил – и озаряются таинственным

светом мраморные кружева и завитки вроде раковин, прозрачные, словно

пясти Владычицы Галадриэли. И слушай, Леголас, повсюду вздымаются,

вырастают из многоцветного пола причудливые, как сны, витые изваяния

колонн – белоснежные, желто-коричневые, жемчужно-розовые, а над ними

блещут сталактиты – крылья, гирлянды, занавеси, окаменевшие облака;

башни и шпили, флюгеры и знамена висячих дворцов, отраженных в

недвижно-стылых озерах, – и дивные мерцающие виденья рождаются в

темно-стеклянной глади: города, какие и Дарину едва ли грезились, улицы,

колоннады и галереи, взвешенные над черною глубиной. Но вот падает

серебряная капля, круги расходятся по стеклянистой воде – и волшебные