причинил мне столько зла. Мне поможет взойти Эомер.

– Да будет так, – скрепил Гэндальф. – А со мною пойдет Арагорн.

Остальные пусть подождут здесь. Хватит с них и того, что они увидят и

услышат отсюда.

– Нет! – воспротивился Гимли. – Мы с Леголасом желаем смотреть и

слушать вблизи. У наших народов свои счеты с Саруманом. Мы последуем

за вами.

– Ну что ж, следуйте! – сказал Гэндальф и бок о бок с Теоденом

медленно взошел по ступеням.

Всадники разъехались по сторонам лестницы и остались на конях,

тревожно и недоверчиво поглядывали они на страховидную башню,

опасаясь за своего государя. Мерри с Пином присели на нижней ступени, им было очень не по себе.

– Это ж по такой грязище до ворот не меньше полумили! – ворчал

Пин. – Эх, удрать бы сейчас потихонечку и спрятаться в караулке! Чего мы

сюда притащились? Нас и не звал никто.

Гэндальф ударил жезлом в двери Ортханка: они отозвались глухим

гулом.

– Саруман! Саруман! – громко и повелительно крикнул он. – Выходи,

Саруман!

Ответа долго не было. Наконец растворились ставни за балконом, но

из черного проема никто не выглянул.

– Кто там? – спросили оттуда. – Чего вам надо?

Теоден вздрогнул.

– Знакомый голос, – сказал он. – Кляну тот день, когда впервые

услышал его.

– Ступай позови Сарумана, коль ты у него теперь в лакеях, Грима

Гнилоуст! – сказал Гэндальф. – И без оттяжек!

Ставни затворились. Они ждали. И вдруг послышался другой голос,

низкий и бархатный, очарованье было в самом его звуке. Кто невзначай

поддавался этому очарованью, услышанных слов обычно не помнил, а если

припоминал, то с восторженным и бессильным трепетом. Помнилась же

более всего радость, с какой он внимал мудрым и справедливым речам, звучавшим как музыка, и хотелось как можно скорее и безогляднее

соглашаться, причащаться этой мудрости. После нее всякое чужое слово

язвило слух, казалось грубым и нелепым; если же ее оспаривали, то сердце

возгоралось гневом. Иные бывали очарованы, лишь пока голос обращался к

ним, а после с усмешкой качали головой, как бы разгадав штукарский

трюк. Многим было все равно, что кому говорится: их покорял самый звук

речей. Те же, кому эти речи западали в душу, уносили восторг и сладкий

трепет с собой, бархатистый голос слышался им непрестанно – он

объяснял, уговаривал, нашептывал. Равнодушным не оставался никто, и

немалое требовалось усилие, чтобы отвергнуть вкрадчивые или

повелительные настояния этого мягкого и властного голоса.

– Ну, что случилось? – укоризненно вопросил он. – Непременно нужно

меня тревожить? Вот уж поистине покоя нет ни днем ни ночью! – В укоре

была доброта – и горечь незаслуженного оскорбления.

Все удивленно подняли глаза, ибо совсем бесшумно невесть откуда у

перил появился старец, снисходительно глядевший на них сверху вниз,

кутаясь в просторный плащ непонятного цвета – цвет менялся на глазах, стоило зрителям сморгнуть или старцу пошевелиться. Лицо у него было

длинное,

лоб

высокий,

темноватые

глаза

смотрели

радушно,

проницательно и чуть-чуть устало. В белоснежной копне волос и

окладистой бороде возле губ и ушей сквозили черные пряди.

– Похож, да не слишком, – пробормотал Гимли.

– Что ж вы молчите? – молвил благосклонный голос. – Ну, хотя бы

двое из вас мне хорошо знакомы. Гэндальф, увы, знаком слишком хорошо:

едва ли он приехал за помощью или советом. Но как не узнать тебя, повелитель Ристании Теоден: твой герб горделиво блещет и благородна

осанка конунга из рода Эорла. О, достойный отпрыск преславного Тенгела!

Отчего ты так промедлил, зачем давно не явился как друг и сосед? Да и сам

я хорош! Надо, надо мне было повидаться с тобой, владыкой из владык

западных стран, в нынешние грозные годы! Надо бы остеречь тебя от

дурных и малоумных советов! Но, может статься, еще не поздно? Тяжкий

урон нанес ты мне ради бранной славы со своими буйными витязями, но я

не попомню зла и готов, несмотря ни на что, избавить тебя и царство твое

теперь уже от неминуемой гибели, ибо в пропасть ведет тот путь, на

который тебя заманили. Скажу больше: лишь я один в силах тебе помочь.

Казалось, Теоден хотел что-то ответить, но речь замерла на его устах.

Он глядел в лицо Саруману, в его темные строгие глаза, призывно