колени, воровато протянул обе руки, ухватил сверток и медленно поднял

его: он был вовсе не такой уж тяжелый. «Пустяки, всего-то какая-нибудь

стеклянная безделушка», – со странным облегчением подумал он, однако

на место сверток не положил, а выпрямился, прижимая его к себе. Потом

его осенило: он отошел на цыпочках и вернулся с большим булыжником.

Снова вставши на колени, он разом сорвал тряпицу с круглого предмета, закутал в нее булыжник и подсунул его поближе к руке Гэндальфа.

И наконец посмотрел на гладкий хрустальный шар, черный и тусклый,

лежавший возле его колен. Пин поднял его, торопливо обернул полой

плаща и хотел было вернуться к своему ложу, но тут Гэндальф зашевелился

во сне и что-то пробормотал на чужом языке; рука его вытянулась, ощупала

круглый сверток, он вздохнул и опять затих.

«Болван ты стоеросовый, – неслышно увещевал себя Пин. –

Вляпаешься – не выберешься! Сейчас же положи обратно!» Но колени его

тряслись, он не смел подойти к магу и обменять свертки. «Не выйдет, я его

разбужу, – мелькнуло у него в голове, – надо сперва успокоиться. Так что

уж ладно, посмотрю хоть, чтобы не зря. Только не здесь!» Он прокрался к

зеленому холмику неподалеку от своего травяного ложа. Луна вдруг

выглянула из-за края лощины.

Пин сел, сдвинул колени, пристроил на них шар и низко склонился к

нему – точь-в-точь голодный мальчишка, стащивший миску с едой, –

наконец отвел плащ и посмотрел. Тишина сомкнулась и зазвенела у него в

ушах. Сначала шар был темный, янтарно-черный, сверкающий в лунных

лучах, потом медленно засветился изнутри, впиваясь в его глаза,

неотвратимо притягивая их. Шар вспыхнул и закрутился, нет, это в нем

закрутился огненно-багровый вихрь – и вдруг погас. Хоббит ахнул,

застонал и попробовал оторваться от шара, но только скрючился, сжимая

его обеими руками. Он приникал к нему все ближе и ближе, потом

оцепенел, губы его беззвучно шевелились. С придушенным криком он

опрокинулся навзничь.

Крик был ужасающий. Часовые спрыгнули в лощину. Весь лагерь

мгновенно пробудился.

– Ах ты, воришка несчастный! – сказал Гэндальф, поспешно набросив

плащ на хрустальный шар. – Ну, Пин, вот уж не было печали! – Он

опустился на колени подле простертого, застывшего хоббита, чьи

раскрытые глаза неподвижно глядели в небо. – Что же он успел натворить и

чего нам теперь ждать?

Лицо мага резко осунулось.

Он взял Пина за руку и прислушался к его дыханью, потом возложил

ладони ему на лоб. Дрожь пробежала по телу хоббита, и веки его

сомкнулись. Он вскрикнул, сел и уставился на склоненные к нему в лунном

свете бледные лица.

– Не для тебя эта игрушка, Саруман! – пронзительно и монотонно

прокричал он. – Я тотчас же за нею пришлю. Понятно? Так и передай!

Он вскочил и бросился бежать, но Гэндальф перехватил и удержал его

– бережно и крепко.

– Перегрин Крол! – молвил он. – Вернись!

Хоббит успокоенно прижался к надежной и твердой руке.

– Гэндальф, это ты! – воскликнул он. – Прости меня, Гэндальф!

– Простить? – нахмурился маг. – Сперва скажи за что!

– Я ук… унес шар и заглянул в него, – запинаясь, проговорил Пин. – И

я увидел очень страшное, а уйти было нельзя. Он явился, и допрашивал

меня, и стал на меня глядеть, и… и я больше ничего не помню.

– Нет, так не пойдет, – строго сказал Гэндальф. – Что ты увидел, о чем

он допрашивал, что ты ему сказал?

Пин закрыл глаза и мелко задрожал, но не произнес ни слова. Все

молча смотрели на него, кроме Мерри – тот отвернулся. Лицо Гэндальфа

было по-прежнему сурово.

– Отвечай! – велел он.

Пин начал снова – глухим, непослушным голосом, но речь его с

каждым словом становилась все отчетливее.

– Я увидел темное небо и высокую зубчатую башню, – сказал он. – И

крохотные звезды. Казалось, видится то, что было давным-давно и далеко-

далеко, но видится ясно и четко. Звезды меркли, мерцали: их точно гасили

какие-то крылатые чудища – казалось, огромные летучие мыши вьются над

башней. Я их насчитал девять. Одна полетела прямо на меня, разрастаясь и

разрастаясь. У нее было жуткое – нет, нет! Нельзя об этом говорить.

Я хотел отдернуться – вдруг она оттуда вылетит, но она заслонила весь

шар и исчезла, а появился он. Слов он не говорил, только глядел, и мне

было все внятно.

«Ты возвратился? Почему так долго отмалчивался?»

Я не ответил. Он спросил: «Кто ты?», а я все молчал, терпел дикую