благополучно вернуться. Да сохранит волшебство свою светлую силу в

сумраке зла!

Хоббиты низко поклонились.

– О радушный хозяин, – сказал Фродо, – мне предрекал Полуэльф

Элронд, что на пути мы встретим нежданных и негаданных помощников.

Но поистине я не ждал и не чаял встретить такое радушие; оно несказанно

утешило меня в моей скорби.

* * *

Приготовились к отходу. В каком-то закоулке отыскали и привели

Горлума, и он был не такой разнесчастный, как давеча, только жался к

Фродо и избегал взгляда Фарамира.

– Вашему проводнику мы завяжем глаза, – сказал Фарамир, – но ты и

слуга твой Сэммиум свободны от этой повинности.

Когда подошли к Горлуму с повязкой, он завизжал, увернулся и

схватился за Фродо, а тот сказал:

– Завяжите глаза всем троим, мне первому; может, он тогда поймет, что

его не хотят обидеть.

Так и сделали; из пещеры Хеннет-Аннуна провели их переходами и

лестницами, и в лицо им пахнул свежий, душистый утренний воздух. Еще

немного прошли вслепую, спустились под гору, и голос Фарамира приказал

снять повязки.

Над их головой покачивались ветви, перешептывалась листва; рокот

водопадов смолк, они остались за длинным южным склоном холма,

отделившим их от реки. На западе лес сквозил, как над обрывом на краю

света.

– Здесь нам расходиться, – сказал Фарамир. – Послушайтесь меня и

пока не сворачивайте к востоку. Ступайте прямо: много миль пройдете под

покровом леса. Справа за опушкой спуск в широкую долину, местами

обрывистый, местами пологий. Держитесь у края леса, поближе к этим

склонам. Поначалу, я думаю, вам и дневной свет не помеха: земля объята

ложным покоем и зло затаилось. Воспользуйтесь этим!

Он обнял хоббитов, по гондорскому прощальному обыкновению

положил им руки на плечи и, склонившись, поцеловал в лоб.

– Ступайте же, и добро да будет вашей обороной! – сказал он.

Они поклонились земным поклоном. Он, не оборачиваясь, пошел к

дружинникам, дожидавшимся поодаль. Во мгновение ока все три зеленых

воина исчезли, затерялись в лесу, и пусто было там, где сейчас только стоял

Фарамир, словно все, что случилось, было во сне.

Фродо вздохнул и повернулся лицом к югу. Для пущего неуважения

Горлум копошился во мху под корневищем.

– Убралиссь наконец-то? – спросил Горлум. – Мерзкие, злые людишки!

У Смеагорла шеинька еще болит, да, да-ссс. Пойдем сскорее!

– Да, пошли, – сказал Фродо. – Но чем бранить тех, кто сжалился над

тобой, лучше бы помолчал!

– Добренький хозяин! – сказал Горлум. – Нельзя уж и пошутить

Смеагорлу. Он всех всегда сразу прощает, да-да, и хозяину простил его

обманцы. Такой добренький хозяин, такой послушненький Смеагорл!

Фродо и Сэм смолчали, вскинули за плечи котомки, взяли посохи и

двинулись в путь по итильскому лесу.

Дважды за день они отдохнули и поели Фарамировой снеди: сухих

фруктов и солонины – запас многодневный, а хлеба ровно столько, чтоб не

зачерствел. Горлум от еды отказался.

Солнце взошло, невидимкой проплыло по небесам и вот уж садилось,

расструив золотистый свет по западной окраине леса, а они все шли и шли

в прохладном зеленом сумраке, в глухой тишине. Все птицы либо улетели,

либо онемели.

В молчаливом лесу быстро смерклось, и они заночевали,

притомившись: семь лиг, не меньше, прошли от Хеннет-Аннуна. Фродо

разлегся на мшистой подстилке возле старого дерева и спал всю ночь без

просыпу, зато Сэм рядом с ним то и дело поднимал голову, но Горлума

было не видать – он как улизнул сразу, так и не показывался: может, забился в какую дыру, а может, живоглотничал; вернулся он с первым

лучом и разбудил спутников.

– Вставать надо, вставать! – сказал он. – Еще далеко идти, на юг и

потом на восток. Хоббитам лучше поспешить!

День прошел, как и накануне, только безмолвие углублялось; воздух

отяжелел, и парило под деревьями. Казалось, вот-вот зарокочет гром.

Горлум останавливался, принюхивался, бормотал под нос и торопил их.

На третьем дневном переходе, уже под вечер, лес поредел, деревья

покрупнели. Среди полян угрюмо и важно раскинули ветви огромные

падубы, между ними высились дряхлые лишаистые ясени, могучие дубы

пустили буро-зеленую поросль. В траве на прогалинах пестрели цветочки

ветреницы и чистотела, белые и голубые, свернувшиеся на ночь; из

заплесневелых

россыпей

листвы

лесных

гиацинтов