приветственными кликами встречая конунга и западных ратников;

а поодаль виднелись ряды палаток и шатров, стояли за частоколами кони и

стройно было составлено оружие: копья торчали, как древесная поросль.

Сумерки застилали многолюдный лагерь, с гор веяло ночной прохладой,

однако же фонари не горели и не пылали костры. Расхаживали часовые в

длинных плащах.

Сколько же их тут собралось, ристанийцев? – задумался Мерри. В

сгущавшейся тьме на глазок было не прикинуть, но вроде бы большое,

многотысячное войско. А пока он вертел головой, дружина конунга

оказалась возле огромной скалы у восточного края долины; дорога вдруг

пошла в гору, и Мерри изумленно поднял взгляд. Таких дорог он еще не

видывал: верно, люди проложили ее во времена совсем уж незапамятные.

Змеею вилась она вверх, врезаясь в отвесную скалу. Крутая, точно

лестница, она открывала обзор то спереди, то сзади. Лошади этот подъем

кое-как одолевали; можно было втащить и повозки, но никакой враг

ниоткуда не смог бы обойти защитников, разве что с воздуха. На каждом

повороте дороги высились грубые изваяния: человекоподобные фигуры

сидели, поджав ноги и сложив толстые руки на пухлых животах. Черты

лица у многих с годами стерлись, лишь черные глазные дыры взирали на

мимоезжих. Конники их вниманием не удостаивали. Назывались они

Пукколы, колдовской силы не имели, страха никому не внушали; и Мерри

провожал изумленным и почти что жалостным взглядом эти выступавшие

из сумрака фигуры.

Потом он глянул назад и увидел, что взобрался уже высоко, и все

равно в тумане видно было, как снизу идут конники – нескончаемой

вереницей идут и расходятся по лагерю. Лишь конунг с приближенными

ехали вверх, в Укрывище.

Наконец они выехали на край обрыва, а дорога вела все вверх, крутым

склоном к скалистой расселине, а за нею расстилалась долина. Звалась она

Фириэнфельд – широкая это была и красивая долина, травянистая,

поросшая вереском, над бурным ложем Снеговой, по южным склонам

Старкгорна и северным отлогам зубчатого хребта Ирензаги; туда-то и

направлялись конники, и перед ними вздымался Двиморберг, Гора

Призраков с ее одетыми мрачным сосняком кручами. Долину пересекал

двойной ряд неуклюжих каменных вех; дорога между ними уходила в

сумрак и пропадала среди сосен. Отважься кто-нибудь по ней поехать – он

вскоре оказался бы в лесной мгле Димхолта, увидел бы зловещий столп и

зияющие Запретные Врата.

Таков был угрюмый Дунхерг, сооруженный древним людским

племенем, о котором ни песни, ни сказания не сохранили памяти. И

неведомо было, что воздвигали древние строители – то ли город, то ли

тайный храм, то ли царскую усыпальницу. Трудились они в Темные Века, задолго до того, как приплыли корабли к западным берегам и дунаданцы

основали Гондор, и давным-давно сгинул этот народ, одни лишь Пукколы

упрямо сидели на изгибах дороги.

Мерри взглянул на каменные зубья, на их неровный строй: они

исчернели и выветрились, те покосились, другие упали, третьи

надломились или искрошились – ни дать ни взять голодный старческий

оскал. Он подумал, зачем бы им тут торчать, и понадеялся, что конунг не

поедет между ними в густеющую темень. Потом он различил по обеим

сторонам дороги множество палаток и навесов, но расположены они были

поодаль от сумрачного леса и даже теснились к обрыву. Большая часть

лагеря находилась справа, где Фириэнфельд распластался вширь, а слева

палаток было поменьше, и среди них высился шатер. Оттуда выехал

навстречу им конник, и они свернули с дороги.

Конник приблизился, и Мерри увидел, что это женщина – длинные

перевитые волосы ее блистали в сумерках, но она была в шлеме, одета в

кольчугу, опоясана мечом.

– Привет тебе, властитель Мустангрима! – воскликнула она. – Всем

сердцем радуюсь твоему возвращению.

– Нерадостный у тебя голос, Эовин, – молвил конунг. – Ты чем-то

опечалена?

– Нет, все идет как должно, – отвечала она и вправду глухим голосом,

словно превозмогая слезы; да едва ли, подумал Мерри, вон у нее какое

суровое лицо. – Все как должно. Конечно, людям тяжко было в одночасье

собираться в дальний путь и покидать родные дома. Многие горько

роптали – давно уж не звучал призыв на брань средь наших зеленых