сбросил обоих седоков и теперь носился по равнине. Мерри по-звериному

отполз на четвереньках, задыхаясь от слепящего ужаса.

«Оруженосец конунга! Оруженосец конунга! – взывала его совесть. –

Ты должен защитить его. Помнишь, сам говорил: “Теперь ты мне вместо

отца”?» Но его обмякшее тело лишь бессильно содрогалось. Он не смел ни

поднять голову, ни открыть глаза, и вдруг из черной, непроглядной тьмы

заслышал он голос Дернхельма, только голос был будто и не его, но все же

очень знакомый:

– Убирайся, гнусный вурдалак, поганая нежить! Оставь погибших в

покое!

И другой, леденящий голос отозвался:

– Не спорь с назгулом о его добыче! А то не видать тебе смерти в свой

черед: он унесет тебя в замогильные обиталища, в кромешную тьму, где

плоть твою сгложут муки, а душонку будет вечно терзать взор

Недреманного Ока!

Лязгнул меч, покидая ножны.

– Грози, чем хочешь: я все равно сражусь с тобой.

– Ты – со мной сразишься? Глупец! Ни один смертный муж мне не

страшен.

И тут Мерри услышал совсем уж нежданный звук. Казалось,

Дернхельм рассмеялся, и сталью зазвенел его чистый голос.

– А я не смертный муж! Перед тобою женщина. Я – Эовин, дочь

Эомунда, и я спорю с тобой о своем государе и родиче. Берегись, если ты

не бессмертен! Я зарублю тебя, черная нежить, если ты тронешь его.

Крылатая гадина зашипела и рявкнула на нее, но Кольценосец

безмолвствовал, точно вдруг усомнился в себе. А Мерри был так удивлен,

что страх его приотпустил. Он открыл глаза и, понемногу прозревая,

увидел за десяток шагов чудище в черной мгле и на спине его жуткую тень

главаря назгулов. По левую руку, поодаль от Мерри, стояла та, кого он

называл Дернхельмом. Теперь на ней не было шлема, и золотистые пряди

рассыпались по плечам. Сурово и прямо глядели ее светло-серые глаза, но

по щекам катились слезы. В руке она держала меч и заслонялась щитом от

мертвящего взора призрака.

Да, это была Эовин, это был Дернхельм. Мерри припомнилось юное

лицо, которое он увидел при выезде из Дунхерга: лицо без проблеска

надежды, затененное смертью. Он и жалел ее, и восхищался ею, и в нем

пробудилась упорная хоббитская храбрость. Он сжал кулаки. Нельзя, чтоб

она погибла – такая прекрасная, такая отважная! А уж если суждено ей

погибнуть…

Враг не смотрел на него, но он опасался шелохнуться: как бы не

пригвоздил его к земле ужасный взгляд. И пополз медленно-медленно,

однако же для Черного Главаря он был что червяк в грязи – тому надо было

жестоко расправиться с дерзкой противницей.

Внезапно чудище простерло крылья, источая зловоние. Оно снова

взвилось высоко в воздух и с воплем ринулось вниз, на Эовин, выставив

зубастый клюв и когти.

Но ни на шаг не попятилась она – ристанийская дева-воительница из

рода конунгов, гибкая, как булатный клинок, блистающая грозной красой.

Свистнул острый меч и единым махом разрубил вытянутую шею;

отсеченная голова камнем брякнулась оземь. Эовин отпрянула назад, и

рухнуло перед нею безглавое чудище, корчась и распластав широкие

крылья. Черная мгла рассеялась; златокудрую царевну ярко озарило солнце.

Из праха вырос, воздвигся Черный Всадник, с остервенелым криком

обрушил он булаву на ее щит, и щит разлетелся вдребезги, и обвисла

сломанная рука, колени ее подогнулись. А назгул навис, словно туча;

сверкнули его глаза, и он занес булаву для смертельного удара.

Но вдруг он шатнулся, испустив крик боли, – и удар пришелся мимо,

булава угодила в землю. Ибо меч хоббита прорезал сзади черный плащ и

вонзился пониже кольчуги в подколенную жилу.

– Эовин! Эовин! – крикнул Мерри. И она из последних сил

выпрямилась и взмахнула мечом, как бы отсекая корону от мантии, от

могучих, склоненных над нею плеч. Меч раскололся, как стеклянный.

Корона, звякнув, откатилась. Эовин ничком упала на труп поверженного

врага… но пусты были плащ и кольчуга. Груда тряпья и железа осталась на

земле; неистовый вопль стал протяжным, стихающим воем, ветер унес его,

и вой захлебнулся вдали, и на земле его больше не слышали.

А хоббит Мериадок стоял среди мертвых тел и мигал на свету, будто

совенок; слезы слепили его, и как в тумане видел он лучистые волосы

недвижно простертой Эовин, потом посмотрел на лицо конунга, погибшего

в час победы. Белогрив в предсмертных судорогах высвободил седока, но