И Гэндальф увидел, что наместник Гондора поистине утратил

рассудок; опасаясь за Фарамира, он двинулся вперед, и Берегонд с Пином

шли следом за ним, а Денэтор отступал до самого стола. Фарамир по-

прежнему лежал в лихорадочном забытьи. Под столом и вокруг него

громоздились поленья, обильно политые маслом, и маслом были облиты

одежды Фарамира и покрывало. Тогда Гэндальф явил сокрытую в нем силу,

подобно тому как являл он свою светоносную власть, откинув серую

хламиду. Он вскочил на груду поленьев, легко поднял Фарамира, спрыгнул

вниз и понес его к дверям. А Фарамир застонал, в бреду призывая отца.

Денэтор словно очнулся, огонь погас в его глазах, полились слезы, и

он промолвил:

– Не отнимай у меня сына! Он зовет меня.

– Да, он зовет тебя, – сказал Гэндальф, – но подойти к нему тебе

нельзя. Он ищет целительной помощи на пороге небытия – не знаю, найдет

ли. А тебе надлежит сражаться за свой осажденный город, выйти навстречу

смерти. И сам ты все это знаешь.

– Нет, ему уже не помочь, – сказал Денэтор. – И сражаться незачем.

Чего ради растягивать ненужную жизнь? Не лучше ли умереть вместе, с

ним заодно?

– Не волен ты, наместник, предуказывать день и час своей смерти, –

отвечал ему Гэндальф. – Одни лишь владыки древности, покорствуя

темным силам, назначали этот час и, одержимые гордыней и отчаянием,

убивали себя, а заодно и родню, чтоб легче было умирать.

И Гэндальф вынес Фарамира из склепа и положил его на ложе, на

котором его принесли: оно стояло у сводчатых дверей. Денэтор вышел

вслед за ним и, содрогаясь, глядел на распростертого сына, не отрывая глаз

от его лица. Все замерли, все молчали в ожидании слова правителя, а он

колебался.

– Пойдем же! – сказал Гэндальф. – Пойдем, нас давно ждут. Ты нужен

на поле брани.

И вдруг Денэтор расхохотался. Он выпрямился, высокий и

горделивый, быстрыми шагами отошел к мраморному столу, взял свое

подголовье, вынес его к дверям, раскутал – и все увидели, что в руках у

него палантир. Он поднял его, и камень озарил огненным светом впалое

лицо правителя: казалось, оно высечено из гранита, жесткое, надменное и

устрашающее. И снова зажглись его глаза.

– Гордыней, говоришь, и отчаянием! – воскликнул он. – Ты, верно,

думаешь, что окна Белой Башни – незрячие бельма? Откуда знать тебе, Серый Глупец, сколь много я отсюда вижу? Надежды твои – от неведенья.

Иди исцеляй полумертвых! Иди сражайся с победителями! Все понапрасну.

Ну, может, и одержите вы победу в сраженье – на день-другой. Но удар, занесенный над вами, не отразить. Лишь один малый коготок протянулся к

Минас-Тириту. Несчетны воинства Востока. И даже сейчас ты сдуру

радуешься ветру, который влечет вверх по Андуину армаду под черными

парусами. Запад обречен! И тем, кто не хочет умереть в рабстве, надо

скорей расставаться с жизнью.

– Такие речи на руку Врагу и взаправду сулят ему победу, – сказал

Гэндальф.

– Что ж, тешься надеждой! – захохотал Денэтор. – Я вижу тебя

насквозь, Митрандир! Ты надеешься править вместо меня, хочешь

исподтишка подчинить себе престолы Севера, Юга и Запада. Но все твои

замыслы я разгадал. Думаешь, я не знаю, что ты строго-настрого велел

этому вот невысоклику держать язык за зубами? Что ты приставил его

шпионить за мной у меня во дворце? Однако же я выведал у него всю

подноготную про всех твоих спутников. Так-то! Ты, значит, левой рукою

подставлял меня, точно щит, заслоняясь от Мордора, а правой манил сюда

северного Следопыта, чтобы посадить его на великокняжеский престол!

Нет, Митрандир, или Гэндальф, или как тебя там! Я – наместник,

поставленный потомком Анариона, и негоже мне становиться слабоумным

прислужником какого-то выскочки. Если даже он и впрямь наследник, то

всего лишь дальний наследник Исилдура. Что мне до этого последыша

захудалого рода, давным-давно лишенного власти и достоинства?

– А будь воля твоя, чего бы ты хотел? – спросил Гэндальф.

– Я хочу, чтобы все и дальше оставалось так, как было при мне, –

отвечал Денэтор, – как было исстари, со времен моих далеких предков: хочу править Гондором в мире и покое – и чтобы мне наследовал сын, который будет сам себе хозяином, а не подголоском чародея. Если же мне в

этом отказано судьбою, то я не хочу ничего — ни униженной жизни, ни