Но лицо Гэндальфа было сурово и печально, он велел Берегонду с

Пином отнести Фарамира в Палаты, а сам взошел на ближнюю стену;

словно белое изваянье, стоял он, озаренный солнцем, и всматривался в

даль. Его взгляду, не по-земному зоркому, открылось все, что произошло; и когда Эомер, оставив войско, подъехал и спешился возле простертых тел,

Гэндальф тяжко вздохнул, завернулся в плащ и спустился со стены.

Берегонд и Пин вскоре вышли; он задумчиво дожидался их у дверей.

Они поглядели на него, и наконец он прервал молчанье.

– Друзья мои! – сказал он. – Ты, защитник столицы Гондора, и ты,

маленький житель западного края! Великий подвиг свершился ценою

великого горя. Плакать нам или радоваться? Мы и надеяться не смели, что

лютый наш недруг сгинет; но этот неистовый вопль возвестил о его

погибели. Однако же и нас постигла тяжкая утрата. Я мог отвратить ее, когда б не безумие Денэтора. Нет, от Врага в крепостях не укроешься. Но

теперь-то я знаю, как ему удалось проникнуть в глубь самой мощной

крепости.

Я давно догадался, что здесь, в Белой Башне, сокрыт хотя бы один из

Семи Зрячих Камней, и напрасно наместники мнили, будто это великая

тайна. До поры до времени у Денэтора хватало мудрости не трогать

палантир, не соперничать с Сауроном: он трезво ценил свои силы. Но с

годами мудрости у него поубавилось, и, когда над Гондором нависла

угроза, он, должно быть, в Камень заглянул – и заглядывал и обманывался,

и боюсь, после ухода Боромира заглядывал слишком часто. Барад-Дур не

мог подчинить его своей злой воле, но видел он только то, что ему

позволялось видеть. Узнавал он немало, и многое очень кстати, однако

зрелище великой мощи Мордора довело его до отчаянья и подточило

рассудок.

– Теперь-то я понимаю, а тогда как испугался! – воскликнул Пин,

содрогнувшись при этом воспоминании. – Он тогда вышел из чертога, где

лежал Фарамир, и вернулся не скоро, а я подумал, какой он совсем другой –

дряхлый, надломленный.

– Когда Фарамира внесли в Башню, многие у нас часом позже видели,

как вдруг засветилось верхнее окно Башни, – сказал Берегонд. – Но такое и

раньше бывало, и слух шел давно, что правитель порою единоборствует с

Врагом.

– Верны, стало быть, мои догадки, – сказал Гэндальф. – Вот так и

проник Саурон в Минас-Тирит, и сумел меня задержать. Придется мне

здесь пока и остаться: вслед за Фарамиром принесут других раненых.

Надо спуститься к воротам и встретить их. Горестно мне то, что

увидел я на равнине, и как бы ни стало еще горестнее. Пойдем со мною, Пин! А ты, Берегонд, иди в цитадель и доложи своему начальнику обо

всем, что случилось. Стражем Белой Башни, боюсь, тебе уж не быть; скажи

ему, однако ж, что, если он не против, я ему советую послать тебя в Палаты

Врачеванья – здесь тоже нужна охрана и нужно будет выхаживать

правителя Гондора. Если он очнется, хорошо бы ты был рядом, ибо ты, и

никто другой, спас его от огненной смерти. Ступай! Я скоро вернусь.

И он пошел с Пином вниз по улице; в это время брызнули серые

дождевые струи, смиряя пожары. Дымное облако застлало город.

Глава VIII

Палаты врачеванья

Глаза Мерри застилали слезы и туманила усталость, когда впереди

показались разбитые ворота Минас-Тирита. Он пробирался между грудами

мертвых тел и обломков, не замечая их. Носился дым, воняло гарью;

догорали и тлели башни в огненных рвах вместе с трупами людей и орков и

останками громадных зверей из южного края, которых закидали камнями

или застрелили, целясь в глаза, храбрые лучники Мортхонда. Дождь

кончился, сверкало солнце, однако же город был окутан понизу дымным

смрадом.

Люди выходили из города, расчищали поле, закапывали отбросы

битвы. Прибыли паланкины: Эовин бережно возложили на подушки, а тело

конунга укрыли златотканым покровом. Впереди шли факельщики, и

бледный в солнечном свете огонь метался по ветру.

Так внесли Теодена и Эовин в столицу Гондора, и все встречные

склонялись, обнажив головы. Прошли сквозь дым и пепел первых ярусов и

стали подниматься по нескончаемым каменным улицам. Мерри казалось,

что так всегда и будет, что его затягивает безысходное сновидение, что так

ему будто и надо идти, идти и идти к неведомому концу, где никакая память

не поможет.