наше войско, – сказал Фарамир. – Гибель в бою, наверно, ждет нас всех, волей-неволей. И ты встретишь смерть достойнее и доблестнее, до поры до

времени покорившись врачеванию. Нам выпало на долю ожидать, и надо

ожидать терпеливо.

Она ничего не ответила, но лицо ее немного смягчилось, будто

жестокий мороз отступил перед первым слабым дуновением весны. Слеза

набухла и скатилась по щеке, блеснув дождинкою. И гордая голова

поникла. Потом она вполголоса промолвила, как бы и не к нему обращаясь:

– Мне велено еще целых семь дней оставаться в постели. А окно мое

выходит не на восток.

Говорила она, словно обиженная девочка, и, как ни жаль ее было,

Фарамир все же улыбнулся.

– Окно твое – не на восток? – повторил он. – Ну, это поправимо. Что

другое, а это в моей власти: я скажу Смотрителю, он распорядится. Лечись

послушно, царевна, и не оставайся в постели, а гуляй, сколько хочешь, по

солнечному саду, отсюда и гляди на восток, не забрезжит ли там надежда.

Да и мне будет легче, если ты иной раз поговоришь со мною или хотя бы

пройдешься рядом.

Она подняла голову, снова взглянула ему в глаза, и ее бледные щеки

порозовели.

– Отчего будет легче тебе, государь? – спросила она. – И разговаривать

я ни с кем не хочу.

– Сказать тебе напрямик?

– Скажи.

– Так вот, Эовин, ристанийская царевна, знай, что ты прекрасна.

Много дивных и ярких цветов у нас в долинах, а красавиц еще больше, но

доныне не видел я в Гондоре ни цветка, ни красавицы прекрасней тебя –

прекрасней и печальней. Быть может, через несколько дней нашу землю

поглотит мрак, и останется лишь погибнуть как должно; но пока не угаснет

солнце, мне будет отрадно видеть тебя. Ведь и ты, и я побывали в

запредельной тьме, и одна и та же рука спасла нас от злой смерти.

– Увы, государь, это все не обо мне! – поспешно возразила она. – Тьма

еще висит надо мной. И в целители я не гожусь. Мои загрубелые руки

привычны лишь к щиту и мечу. Однако спасибо тебе и на том, что для меня

открылись двери палаты. Буду с позволения наместника Гондора гулять по

саду.

Она откланялась, а Фарамир долго еще бродил по саду и чаще глядел

на Палаты, чем на восточную стену.

Возвратившись к себе, он призвал Смотрителя, и тот рассказал ему

все, что знал о ристанийской царевне.

– Впрочем, государь, – закончил он, – ты гораздо больше узнаешь от

невысоклика из соседней палаты: он был в охране конунга и, говорят, защищал царевну на поле боя.

Мерри вызвали к Фарамиру, и весь день провели они в беседе; многое

узнал Фарамир, еще больше разгадал за словами, и куда понятней прежнего

стали ему горечь и тоска племянницы конунга Ристании. Ясным вечером

Фарамир и Мерри гуляли в саду, но Эовин из Палат не выходила.

Зато поутру Фарамир увидел ее на стене, в белоснежном одеянии. Он

окликнул ее, она спустилась, и они гуляли по траве или сидели под

раскидистыми деревьями – то молча, то тихо беседуя. Так было и на

другой, и на третий день; и Смотритель глядел на них из окна и радовался,

ибо все надежнее было их исцеленье. Время, конечно, смутное, зловещее

время, но хотя бы эти двое его подопечных явно выздоравливали.

На пятый день царевна Эовин снова стояла с Фарамиром на городской

стене, и оба глядели вдаль. Вестей по-прежнему не было, в городе царило

уныние. Да и погода изменилась: резко похолодало, поднявшийся в ночи

ветер дул с севера, метался и завывал над серыми, тусклыми просторами.

Они были тепло одеты, в плащах с подбоем; у Эовин поверх плаща –

темно-синяя мантия с серебряными звездами у подола и на груди. Мантию

велел принести Фарамир; он сам накинул ее на плечи Эовин и украдкой

любовался прекрасной и величавой царевной. Мантию эту носила его мать,

Финдуиль Амротская, которая умерла безвременно, и память младшего

сына хранила ее полузабытое очарованье и свое первое жестокое горе. Он

решил, что мантия под стать печальной красоте Эовин.

Но ей было холодно в звездчатой мантии, и она неотрывно глядела на

север, туда, где бушевал ветер и где далеко-далеко приоткрылось бледное,

чистое небо.

– Что хочешь ты разглядеть, Эовин? – спросил Фарамир.

– Черные Ворота там ведь, правда? – отозвалась она. – Наверно, он к

ним подошел. Семь уже дней, как он уехал.

– Да, семь дней, – подтвердил Фарамир. – И прости меня, но я скажу

тебе, что эти семь дней нежданно одарили меня радостью и болью, каких я

еще не знал. Радостью – оттого что я увидел и вижу тебя, болью – потому