– Ну что ж, царевна, объясню попроще, коли хочешь, – сказал он. –

Либо ты не поехала потому, что всего лишь брат твой позвал тебя и тебе не

хотелось видеть Арагорна, потомка и наследника Элендила, чье торжество

для тебя не в радость. Либо же потому, что я туда не поехал, а ты успела

привыкнуть ко мне. Может статься, от того и от этого, и сама ты не знаешь

отчего. Скажи, Эовин, ты любишь меня или этой любви тебе не надо?

– Пусть бы меня лучше любил другой, – отозвалась она. – А жалости

мне и вовсе ничьей не надо.

– Это я знаю, – сказал он. – Ты искала любви Государя нашего

Арагорна. Да, он могуч и велик, и ты мечтала разделить его славу,

вознестись вместе с ним над земным уделом. Точно юный воин, влюбилась

ты в полководца. Да, высоко вознесла его судьба, и он достоин этого, как

никто другой. Но когда он взамен любви предложил тебе пониманье и

жалость, ты отвергла то и другое и предпочла умереть в бою. Погляди на

меня, Эовин!

Долгим взглядом посмотрела Эовин на Фарамира, а тот промолвил:

– Эовин, не гнушайся жалостью, это дар благородного сердца! А мой

тебе дар – иной, хоть он и сродни жалости. Ты – царевна-воительница, и

слава твоя не померкнет вовеки; но ты, дорогая, прекраснее всех на свете, и

даже эльфийская речь бессильна описать твою красоту. И я тебя люблю.

Прежде меня тронуло твое горе, нынче же знаю: будь ты как угодно весела

и беспечна, будь ты даже беспечальной княжной гондорской, все равно я

любил бы тебя. Ты не любишь меня, Эовин?

Сердце ее дрогнуло, и увиделось все по-иному, будто вдруг минула

зима и разлился солнечный свет.

– Да не может быть! – сказала она. – Я стою на стене Минас-Анора, Крепости Заходящего Солнца, и нет больше душной тьмы! Я, кажется,

очнулась: я не хочу состязаться с нашими конниками и петь наши песни о

радости убийственной брани. Лучше я стану целительницей, буду беречь

живое, лелеять все, что растет, и растет не на погибель. – Она снова

взглянула на Фарамира. – И я не хочу быть княгиней, – сказала она.

И Фарамир весело рассмеялся.

– Это хорошо, что не хочешь, – сказал он, – потому что и я не князь.

Однако же я возьму замуж Белую Деву Ристании, ежели будет на то ее

воля. Настанут иные, счастливые дни, и мы будем жить за рекою, в Итилии,

в цветущем саду. Еще бы: каким она станет садом, на радость моей

царевне!

– Так что же, витязь Гондора, из-за тебя мне разлучаться с

Ристанией? – спросила она. – А твои чванные гондорцы будут говорить:

«Хорош у нас правитель, нечего сказать: взял себе в жены ристанийскую

наездницу! Неужели не мог подыскать получше, из нуменорского рода?»

– Пусть говорят, что хотят, – сказал Фарамир. Он обнял ее и поцеловал

у всех на виду – но какое им было дело до того, кто их видит? А видели

многие и смотрели, как они, осиянные солнцем, спустились со стен и

пошли рука об руку к Палатам Врачеванья.

И Фарамир сказал Смотрителю Палат:

– Эовин, царевна ристанийская, вполне излечилась.

– Хорошо, – сказал Смотритель, – я отпускаю царевну из Палат с

напутствием: да не постигнет ее никакая иная хворь! И препоручаю

наместнику Гондора, доколе не вернется брат ее, конунг.

Но Эовин сказала:

– А теперь я не хочу уходить, я останусь. Мне хорошо в этих Палатах,

и я найду себе дело.

И она оставалась в Палатах до возвращения конунга Эомера.

Приготавливались к торжественной встрече, со всех концов Гондора

стекался народ в Минас-Тирит, ибо весть о возвращенье Государя

разнеслась от Мин-Риммона до Пиннат-Гелина, достигнув самых

отдаленных морских побережий, и все, кто мог, поспешили в столицу.

Снова стало здесь много женщин и милых детей, вернувшихся домой с

охапками цветов, а из Дол-Амрота явились арфисты, лучшие арфисты в

стране, пришли и те, кто играл на виолах, на флейтах, на серебряных рогах,

не заставили себя ждать и звонкоголосые певцы из лебеннинских долин.

Наконец наступил вечер, когда со стен стали видны войсковые шатры

на равнине, и всю ночь в городе повсюду горели огни. Никто не ложился

спать, ждали рассвета. Ясным утром взошло солнце над восточными

вершинами, теперь уже не омраченными, и зазвонили все колокола,

взвились все флаги, трепеща на ветру. А над Белой Башней заплескалось

знамя Наместников, ярко-серебряное, как снег, озаренный солнцем; не