Розенштейн удивленно поморгал, затем начал медленно обходить стол.

— Что?

— Вы подпишите бумагу о том, что я здорова, — продолжила она, пятясь к другому концу стола, чтобы он не мог к ней приблизиться. — Вы скажете какой-нибудь комиссии, или комитету, или судье, или хрен знает кому, что я в своем уме, в полном порядке, что мне больше не нужен опекун.

— Эмма, разумеется, я этого не сделаю. У нас впереди еще много работы, — сказал он.

Она покачала головой.

— Вы это сделаете, или я обойду все госдепартаменты, какие только найду, и сообщу им всё, что Вы только что мне сказали, всё, что Вы пытались сделать, когда я поставила Вас в известность о сексуальном насилии над пациентками, — пригрозила она.

Какое-то мгновение Розенштейн казался огорченным, затем его лицо прояснилось.

Эмма задумалась, всегда ли он носил маску, и проклинала себя за то, что так поздно это заметила. Раньше у нее это хорошо получалось.

— Эмма, ты слишком остро реагируешь и, честно говоря, ведешь себя нелепо. Неужели ты думаешь, что кто-то всерьез воспримет твои обвинения? — спросил он, затем наклонился и взял со стола ее досье. Начал листать страницы. — Ты на протяжении долгого времени злоупотребляла наркотиками и алкоголем, и все это в сочетании с документально подтвержденным аморальным поведением. Откуда мне знать, что ты сама не приставала к мистеру Каспериану, и это не жест отвергнутой женщины, срывающей свой гнев на мужчине, который решил не принимать ее предложение?

— Черт побери, — выдохнула она и улыбнулась. По-настоящему улыбнулась. — Так и есть… впечатляет, доктор. Никогда бы не подумала, что в Вас это сидит. Но Вы, видимо, впервые с этим сталкиваетесь, поскольку должны понимать, что моя репутация и так неважнецкая. Ещё с… о, с самого зачатия. Думаете, меня волнует, что кто-то меня не послушает? Потому что рано или поздно кто-нибудь обязательно это сделает. А вот у Вас и впрямь блестящая репутация. И широко известная. Вы готовы ее запятнать? Так ею рискнуть? Ради маленькой подписи на крошечном клочке бумаги, или типа того? Вы меня окончательно выписываете, избавляете от ярма в виде моей матери, и я ухожу. Вы больше никогда обо мне не услышите, а Каспериан может и дальше трахаться с кем захочет. Если Вы отказываетесь — я ухожу и начинаю бить во все колокола. Если я потороплюсь, то наверняка ещё успею попасть в местные новости.

Какой странный день. От внезапного пробуждения из-за непонятного сна и полу фантастичного разговора с Джерри, до ее решимости изменить жизнь на «Солнечном Ранчо» к лучшему и шантажа ее психолога.

Молчание, наконец, изменилось. Оно стало взрывоопасным. Доктор Розенштейн был недоволен, но он понимал, что Эмма держит его на мушке. Он вел себя так, будто не знает, что делать, но она не сомневалась, что в конце концов доктор станет защищаться. Трусы всегда делают такой выбор. Наконец он вздохнул и обошел вокруг стола.

— Для этого нужно время, мисс Хартли.

«Так я теперь Мисс Хартли, да?»

— Не так уж много, — возразила она, встав за стулом.

— Да, но я не могу подписать документ, свидетельствующий о том, что ты чудесным образом изменилась на сто восемьдесят градусов — у меня еженедельные беседы с твоей матерью, на которых мы оба ведем записи для судебной системы. Если я вдруг изменю свое мнение, для твоего осмотра могут прислать независимого психолога, и, как бы ты ни была умна, сомневаюсь, что у тебя получится всех обмануть, — объяснил он и, сев за стол, стал делать пометки в блокноте.

— Ваши записи не могут быть такими уж плохими, за это время я кое-чего добилась — если, конечно, Вы не морочили мне голову.

— Я не морочил.

— Прекрасно. Тогда начнем с сегодняшнего дня. Когда Вы сегодня будете разговаривать с Марго (мне все равно), скажите, что всерьез хотите обсудить с ней мое возвращение на волю или что там еще. К Рождеству я хочу свободы.

— Я думаю, может, месяц или два, — предположил он.

Эмма фыркнула:

— А я думаю, что знаю, как общаться с социальными службами, док. «Мэм, это было ужасно, Каспериан прикасался ко мне там, а доктор Розенштейн ничего не предпринял!» — звучит убедительно, да?

Она произнесла обвинение детским голосом, от чего все стало казаться еще более мерзким, чем на самом деле.

— Хорошо. Хорошо, две недели, к Рождеству я тебя выпишу, — вздохнул он, потирая лицо руками. — Не хочу тебя расстраивать, но мне известно, как работает твой мозг, и, честно говоря, я делал тебе добро. У тебя хорошо получается. Через пару месяцев ты и так бы получила желаемое. Ты действительно считаешь, что так для тебя лучше?

— Нет, — согласилась Эмма. — Но думаю, что, если я ещё какое-то время пробуду здесь с ним — или с Вами, — Вы увидите, как на самом деле выглядит безумие.