вы его уничтожили? Мне было бы неприятно, если бы вы сейчас перечли некоторые места –

особенно в первой части. Я припоминаю отдельные фразы, за которые меня можно

возненавидеть.

– Если, по вашему, для прочности моей привязанности это важно, я его сожгу. Но оно не

может повлиять на мои чувства – они не настолько изменчивы. Хотя, как мы оба знаем,

иногдаони меняются.

– Когда я писал это письмо, – заметил Дарси, – мне казалось, что я холоден и спокоен. Но

теперь-то я знаю, что оно было написано в минуту высочайшего душевного напряжения.

– Письмо поначалу и вправду резкое, хотя дальше оно становилось совсем другим.

Прощальная фраза – само милосердие. Но давайте о нем не думать. Чувства того, кто его писал,

и той, которая его прочла, настолько изменились, что связанные с ним неприятные

обстоятельства должны быть забыты. Одна из моих философских заповедей, с которыми я еще

вас познакомлю, гласит: “Вспоминай что-нибудь только тогда, когда это доставляет тебе

удовольствие”.

– Признаюсь, я не очень-то высоко оцениваю подобную философию. Вам в своих

воспоминаниях настолько не в чем себя упрекнуть, что ваше спокойствие зиждется не на

философии, а на основании более надежном – чистой совести. Со мной все по-другому. Я не

смею, не должен отвергать приходящие в голову мучительные воспоминания. Всю жизнь я был

эгоистом если не по образу мыслей, то, во всяком случае, в поступках. Когда я был ребенком,

мне дали понятие о правильном и неправильном, но не показали, как надо лепить своей

характер. Мне привили хорошие принципы, но позволили следовать им с гордостью и

высокомерием. Будучи, на свою беду, единственным сыном (а в течение многих лет – и

единственным ребенком), я был испорчен моими излишне великодушными родителями (мой

отец был особенно добрым и отзывчивым человеком). Они допускали, одобряли, почти

воспитывали во мне эгоизм и властность, пренебрежение ко всем, кто находился за пределами

нашего семейного круга, презрение ко всему остальному миру, готовность ни во что не ставить

ум и заслуги других людей по сравнению с моими собственными. Таким я был от восьми до

двадцати восьми лет. И таким бы я оставался до сих пор, если бы не вы, мой чудеснейший, мой

дорогой друг Элизабет! Чем только я вам не обязан! Вы преподали мне урок, который поначалу

показался мне, правда, горьким, но на самом деле был необыкновенно полезным. Вы научили

меня душевному смирению. Я предложил вам руку, не сомневаясь, что она будет принята. А вы

мне показали, насколько при всех моих достоинствах я. не заслуживаю того, чтобы меня

полюбила женщина, любовью которой стоит по-настоящему дорожить.

– Неужели вы тогда считали, что я могу принять ваше предложение?

– В том-то и дело! Что скажете вы о моем тщеславии? Мне казалось, вы добиваетесь, ждете

моего признания.

– Стало быть, мое поведение в чем-то было неправильным, – хоть и против моего желания,

поверьте. Я вовсе не хотела вас обманывать. Но мой веселый нрав вполне мог завести меня не

туда, куда следует. Как вы должны были ненавидеть меня после этого вечера!

– Вас ненавидеть? Быть может, вначале я и рассердился. Но вскоре мой гнев обрушился на

того, кто его заслужил.

– Я едва решаюсь спросить, что вы обо мне подумали, встретившись со мной в Пемберли.

Вы осуждали меня за то, что я там появилась?

– Что вы, нисколько. Я просто был крайне удивлен.

– Вы не могли быть удивлены тогда больше, чем я. Совесть подсказывала мне, что я вовсе

не заслуживаю любезного обращения, и, признаюсь, я вполне ожидала, что со мной и поступят

по заслугам.

– А мне хотелось тогда, – ответил Дарси, – оказать вам все внимание, на какое я был

способен, и убедить вас, что я не злопамятен. Я надеялся добиться прощения, старался рассеять

дурное обо мне мнение, показав, что ваши укоры пошли мне на пользу. Не могу точно сказать,

когда у меня появились и некоторые другие желания, – думаю, что не позже чем через полчаса

после того, как я вас увидел.

Он рассказал, насколько она понравилась его сестре и как Джорджиану огорчило, что их

знакомство было внезапно прервано. Отсюда рассказ его, естественно, перешел к тому, чем это

было вызвано. И Элизабет узнала, что решение уехать из Дербишира на поиски Лидии созрело у

него еще до того, как он покинул гостиницу. Его задумчивый и печальный вид в ту минуту

объяснялся переживаемой им внутренней борьбой.