* * *

Эльен пришёл, когда Ева уже потеряла счёт времени, неся настоящий свет – в виде фонаря, который однажды, очень давно, освещал им с Мираклом дорогу в саду.

– Королева изволила удалиться. Господин велел привести вас к нему. – В слабой улыбке призрака сквозила вина; белые отблески кристалла, оплетённого стеклянной оправой, смешались с голубыми – чтобы не сидеть во тьме, Ева призвала волшебный смычок. – Думаю, таково и ваше желание?

Выпустив оружие из пальцев, Ева захлопнула книгу, лежавшую на коленях. Надеясь убить время, она пробовала читать записи Герберта, но те состояли сплошь из магических формул без каких-либо разъяснений, так что по большей части остались для неё китайской грамотой.

– Веди, – прижав книгу к груди, тихо попросила она.

После спуска по лестнице они оказались в другом коридоре, разветвлявшемся в две стороны, но Эльен уверенно провёл её к выходу. На сей раз потайная дверь маскировалась под спинку платяного шкафа, выводя прямиком в комнату, где Ева до сей поры не была.

В спальню Герберта.

Пробравшись сквозь услужливо раздвинутые Эльеном вешалки (с них свисали жилеты и куртки, щекочущиеся мягким бархатом), Ева ступила на пол, смягчивший шаг тёмным ковром. Герберт молча следил за этим с кровати: он сидел в полурасстёгнутой рубашке, откинувшись на поднятые подушки и сложив руки поверх одеяла, натянутого по пояс.

– Спасибо, Эльен, – сказал он почти безразлично. – Оставь нас.

Прежде чем приблизиться, Ева огляделась. Сине-голубые тона. Огромная кровать с простым прямоугольным изголовьем; помимо неё и шкафа в комнате были только камин да прикроватная тумбочка. Идеальный порядок, отсутствие каких-либо изысков, безликость без малейших намёков на личность владельца – таким мог бы быть гостиничный номер.

Кажется, спальню для сына отделал или выбрал покойный господин Рейоль. А после его смерти Герберт просто не решался что-либо здесь менять.

– Твои записи. – Когда за Эльеном захлопнулась дверь, Ева бережно положила книгу в кожаной обложке на тумбочку. – Я забрала их. В потайном коридоре ещё остались вырванные листы, но не думаю, что они представляют ценность.

Герберт молчал. В комнате властвовала полутьма, лишь каминное пламя и настенный светильник с притушенным светом разгоняли мрак.

В этой темноте белое лицо некроманта казалось куда более призрачным, чем у его дворецкого.

– Прекрасный романтический момент, не находишь? – присев на край кровати, продолжила Ева. – Ты, я, полутьма, твоя расстёгнутая рубашка и твой недавний передоз.

Тусклые глаза внимательно следили за каждым её движением. Слух, должно быть, за каждым словом – её, шутившей, чтобы не начать кричать.

– Я говорил, Айрес может знать, как тебя оживить. Я лгал.

Это прозвучало негромко и без покаяния. Пусть даже Ева знала, что покаянием это и являлось.

И, как ни странно, не вызвало у неё ни удивления, ни горечи, ни злости.

– Не думаю, что ей это известно. Не думаю, что кому-либо в этом мире это известно. – Отблески пламени сепией золотились на его щеках. – Я просто хотел… придать тебе стимул.

Наконец определившись с тем, что вернее всего выразит её реакцию, Ева пожала плечами:

– Наверное, в глубине души я всегда это знала.

В тусклости его глаз мелькнуло нечто живое. И очень, очень удивлённое.

– И всё равно помогала мне?

– Если кто-то и способен меня воскресить, это не Айрес. Это ты. А такая, как она, в любом случае не должна сидеть на троне. И жить бы, может, не должна, но это не мне решать. – По домашней привычке скинув туфли, чтобы забраться на кровать с ногами, Ева села на пятки рядом с ним, поверх одеяла. – Не делай так больше. Пожалуйста.

– Я не жалею, – сухо откликнулся Герберт. – Ни о чём.

– Мы найдём способ оживить меня без такого риска.

– Сейчас я не уверен, что этот способ вообще существует.

К сухости голоса всплеском эмоций примешалась горечь.

– Ты говорил, что всё равно не можешь меня оживить, – стараясь ощутить то же спокойствие, что прозвучало в её голосе, напомнила Ева. – Так почему сейчас расстраиваешься?

– Я вряд ли смогу провести ритуал, но вывести для него формулу – вполне. И если не справился я, вряд ли справится кто-то другой.

Это прозвучало без гордыни, без хвастовства: простой безнадёжной констатацией факта.

– Ты работал над формулой всего ничего. К тому же тебя отвлекает вся эта возня с пророчеством.

– Я умею разграничивать работу и всё остальное. Ни эмоции, ни жизненные неурядицы не могут мне помешать. Если я не нашёл решение, вложив столько усилий…

Когда он осёкся, Ева настороженно и пытливо наклонилась вперёд:

– Что?

В его лице поочерёдно сменились сомнение, задумчивость и непроницаемая, пугающая мягкость.

– Нет, – выбираясь из-под одеяла, едва слышно ответил Герберт. – Ничего.