К мертвому конокраду я теплых чувств не питал, мои собственные корни из будущего (кроме отца-офицера и деда строителя, все предки крестьяне) призывали отнестись к поступку мужиков с пониманием. И как историк помнил, что в деревне могли отнестись с сочувствием к грабителю, даже убийце, но конокрада живым не отпускали. Как рассуждало крестьянское общество? Грабитель грабит не от хорошей жизни, убийца — это плохо, но все бывает, а конокрад заведомо обретает на нищету, а то и на смерть семью, а то и не одну. Хуже конокрада лишь поджигатель.

Свои крестьянские корни и прежнюю профессию лучше не вспоминать. Здесь я судебный следователь, поэтому стану докапываться до истины. Не дело, если народ примется подменять собой государство. За это нужно наказывать, не за убийство.

— Иван Александрович, а почему ты без ничего? Без плаща или хоть рогожи какой? — удивленно воззрился на меня Ухтомский.

Я хмуро отмахнулся. Выходил из дома — дождя не было, потом полилось, словно из ведра. Добежал до полицейского участка, где меня ожидали пристав и городовые Смирнов с Егорушкиным, с которыми поедем в Борок. Все трое, поверх шинелей, облачены в плащ-накидки с капюшонами.

— Не, ваше благородие, промокнете, — покачал головой Смирнов, словно я сам об этом не знаю. — Надо было хоть рогожу какую взять.

Что делать, если у меня ничего нет? Ни плаща нет, ни зонтика даже. Судебным чиновникам, в отличие полицейских, накидки не положены. Можно бы самому купить охотничий плащ, вроде того, в чем ходит мой сельский коллега Литтенбрант, но до сих пор не собрался. Опять-таки — надобности не было. Мне для начала хотя бы башлыком обзавестись. Октябрь уже не жарко, а скоро зима. Не силен я был в тонкостях форменной одежды чиновников, не задумывался, каково ходить в фуражке по холодам? Сейчас осознал, что хреново. Пальто с меховым воротником у меня есть, но зимние шапки для нашего брата не предусмотрены, чтобы спасти уши и голову, чиновникам положено в зимнее время носить башлыки — что-то вроде теплого съемного капюшона. Беда, что в Череповце его не купить. Здесь можно сшить (как говорят — построить) мундир, шинель и пальто, тебе стачают любую обувь (хоть на манер французской!), а вот фуражки и башлыки приходится заказывать в Новгороде или Санкт-Петербурге. Надеюсь, со временем местные предприниматели развернутся, откроет мастерски по изготовлению нужных чиновникам предметов гардероба.

— Надо было хоть что-нибудь с собой взять, — продолжал причитать Смирнов.

Чего терпеть не могу, так подобных причитаний. Все мы задним умом крепки, а говорить — надо было так сделать, а не этак, раздражает.

— Что я возьму? Зонтик или капор женский? — огрызнулся я. — Ты мне помочь чем-нибудь можешь? Если нет, то помалкивай и радуйся, что своя голова сухой останется. И задница заодно.

Пока воспитывал городового, что старше меня в два раза, пристав Ухтомский успел открыть шкаф и вытащить из него серый сверток. Развернув его, продемонстрировал плащ-накидку.

— Новехонькая, — сообщил пристав. — Берите, Иван Александрович, пригодится.

— Вот, спасибочки Антон Евлампиевич, — обрадовался я, накидывая плащ. Показалось, что теплее стало. — Верну в целости и сохранности.

— Не вздумайте! — замахал руками Ухтомский. — И денег не предлагайте, обижусь. Подарок это. У меня таких штуки три, не знаю, куда девать. Выдают раз в пять лет, я еще прежние не сносил.

Выехали двумя колясками. На первой мы с приставом, на второй городовые. Пока двигались городом — еще ничего, но на выезде, как перебрались через реку Ягорбу, дорога стала похуже, но ехать можно. Но как свернули, вместо дороги пошла грязь и сплошные лужи.

— Дождь тут вчера и позавчера лил, — сообщил Ухтомский. — Странное дело, что до нас только сегодня добрался.

Я покивал. Как такой дождь называют синоптики? Вроде, пятнистый.

Под копытами лошадей мокрая земля хлюпала, колеса проседали, словно не по земле едем, а по болоту. И сверху лило. Спасибо Антону Евлампиевичу, иначе уже промок насквозь.

— Это еще ничего, — утешил меня пристав. — Если на Белозерск ехать, там глина сплошная. Когда намокнет — телега вязнет по самые оси, спицы залепит, колеса, словно караваи ржаные, не крутятся. Приходится вылезать и толкать.

— Сыро — это даже и хорошо, — продолжал Ухтомский. — Все по домам сидят.

На мой взгляд, крестьянину и без дождя положено сидеть дома. Все, что можно убрать — убрали, озимые еще в августе посеяли.

С грехом пополам одолели версту минут за двадцать. Пешком быстрее.

В деревне Борок нас никто не ждал. А мне нужна изба, чтобы развернуть в ней «полевой штаб». Пристав это знал и, не спрашивая, уверенно направил коляску к одному из домов, стоящему на отшибе.

— Знакомец здесь мой живет, — сообщил Ухтомский. — Игнат Сизнев. Вдовец, дочка у него одна, сам девке и за мамку, и за папку. Дочь у него толковая, школу грамоты окончила, по хозяйству отцу помогает. У Сизнева попросторнее, у него мы допросную и устроим. В другую избу пойти — там от народа не протолкнешься, а выгонять, вроде неловко.

— Сизнев — он не родственник того Сизнева, у которого лошадь? — поинтересовался я.