— Люди, старик, люди. Они гораздо страшнее. У демонов мозгов вообще нет. Одна цель, прёт напрямик… мощно прёт, сильный. Но тупой. А человек…

 

— Да, птах. Ты этого не помнишь, тебя ещё не было тогда… — тяжёлые, переполненные раскалённым свинцом воспоминания, — в начале Войны четырнадцати Башен мы даже умудрились несколько местночтимых богов изгнать. Так что, да, никого нет страшнее людей, — на этих моих словах Сехем поперхнулся кальмаром.

 

— Я слышал, старик. И про цену тоже слышал.

 

Молчание. Только Тит Кузьмич вилкой стучит.

 

— Я думал, старик… — Валлэй замялся, — в сказках, книжках дешёвых ведь как оно? Если герой — значит самый хитрый, самый сильный, колдует как хаваралец, дерётся как зелтский гладиатор… ну, а если злодей, то хорошо, если знает, каким концом винтовка стреляет. Не настолько, конешно, тупой, но…

 

— Я понимаю, птах.

 

— Да, спасибо, старик. Так вот, я думал… и в целом, и в литературе, и про Доэ… злодей ведь будет считать героем себя. Даже тот же Доэ, он ведь…

 

— Хватит, — не выдержал я. — Ни слова про этого непечатного наисрамословнейшего филистёра. Я его присутствием ещё на службе обожрался.

 

— Прости, — Нине на пару секунд умолк, а потом продолжил. — Не хотел тебя обидеть, старик. Просто пример слишком уж…

 

— Так чего ты надумал, птах обшмурганный? — я усмехнулся.

 

— Да, я думал, старик… если злодей считает себя героем, то он будет ведь изо всех сил стараться. Ну, как мы про героев обычно пишем, только в другую сторону.

 

— Даже параноик может любить…

 

— Что, прости?

 

— Даже параноик может любить, — мой разум покрылся инеем абсолютного спокойствия. — Я прочитал это в одной старой, ещё до Великой Войны написанной книге. Она на Диске была.

 

— Да, тошнее и не скажешь, старик, — Валлэй рассмеялся полынно-горьким смехом висельника. — И вот с одной стороны герои, с другой стороны герои… и пытаются они друг друга укокошить, и каждый считает, что прав, злится на остальных…

 

— Гнев, о богиня, воспой, проклятый гнев, страданий без счёта принесший…

 

— Тоже с Диска?

 

— Да, с Диска.

 

— Умели ж раньше…

 

— Умели.

 

Молчание.

 

— И вот, старик, так и выходит, что бьётся вся это геройская кодла, головы летят, а герои, весь мир в кровь по колено погрузив, даже не морщатся. Потому что у одного великая цель, миссия; у другого путь такой, и иного пути он не желает; третий из любви к ближнему; четвёртый — к дальнему; пятый всех одинаково любит и максимизирует число тех, кого любить можно…

 

— Думается мне, птах, что отменный сборник у тебя получился. Копию из авторских пришлёшь?

 

— Обязательно, старик.

 

Молчание.

 

— Работаю я, старик, работаю, а сам думаю: лишь бы не было новой войны, — от этих слов Сехем фыркнул.

 

— Что, прости? — течение моих мыслей застыло на месте.

 

— Ты чего, старик? — удивился Нине.

 

— Я не ослышался, Валль, ты сказал: «Лишь бы не было войны»?

 

— Ну, да… — всё ещё не понимает.

 

— А что, по-твоему, сейчас происходит?

 

— Ты про замирение?

 

— Про него, чугунная башка, про него!

 

— Я… старик, я же про большие войны говорил. Как встарь бывали. А это… это — другое.

 

— Другое?! — вдох, выдох… — Помнишь, когда ты приезжал, мы ходили к Гарушу сосиски есть?

 

— Ну, да… — голос Валлэя звучал неуверенно, как будто он задумался об измене собственной памяти. — Он их до черноты всегда жарил.

 

— Там, где его палатка стояла, теперь воронка. Три с половиной метра глубиной. То есть воронку засыпали уже, конечно, но края всё ещё… я-то знаю, что она там была, понимаешь?!

 

— Стой, стой, старик, не части! — панические нотки в голосе. Очаровательно. — Вас что, бомбили?

 

— Нет, хекелтран тебя пробей, просто горожане встали поутру и решили, что воронка идеально впишется в архитектурный ансамбль улицы!

 

— Но… так, постой, в сводках туленского штаба про Ксал ни слова.

 

— Да дался тебе этот штаб, Валль, — я запнулся. — Я, я тебе говорю: нас весь декабрь почти каждый день бомбили.

 

— Невозможно, — отрезал чёртов упрямец. — Уж по бомбардировкам-то я все новости собирал. И от Собрания, и от штаба, и иностранные…

 

— Все да не все, видать. Валль, я тебе говорю, я, Гур Траут, я сирену каждый день — через день слышу.

 

— Может, это Собрание?

 

Слова гнилостно-сладостным комом встали в горле.

 

— Валль… — как, как до него достучаться? — ты головой не бился? На кой Собранию тратить бомбы на собственные тылы?

 

— Ну, мало ли… ты уверен?

 

Я промолчал. Вот тебе, старик, и подарочек от ученика. Сам вырастил.