— На колени, страждущий! — от изучения физиономии меня отвлёк повелительный голос. Я бросил взгляд на очередного святого отца и рухнул на колени. — Ты проделал долгий путь. Преодолел себя и справился с испытаниями, которым тебя подверг Триединый. Ты пришёл с чистым сердцем? Ты искреннен в своём желании заслужить искупление?

 

Памятуя о том, что у меня "дивный говор", я старался поменьше говорить и побольше молчать.

 

— Да, — я опустился на колени и вонзился лбом в пол.

 

— Оставь прежнюю жизнь на жертвенном сосуде! Заслужи прощение и достойное место в рядах армии Триединого! Будь щедр с ним и он будет щедр в ответ!

 

Намёк был более чем очевиден. Но для лучшего понимания святой отец не постеснялся указать рукой на поднос, где уже лежала горка всякого барахла.

 

У тут меня бросило в жар. Только теперь я вспомнил, что ничего особо ценного у меня нет. Кроме медальона на шее, золота в кошельке, да сухарей в рюкзаке за спиной. Но, думаю, третий вариант сразу можно отвергать. Расставаться с медальоном я не стану ни за какие коврижки, а разбрасываться золотом перед такой толпой народа, уверен, не самая лучшая затея. Увидят алчные глаза святош, боюсь, придётся оставить весь кошелёк, а не несколько монет.

 

Да и кто поверит, что богатый примо желает ради духовного очищения расстаться с золотом? Это против законов логики.

 

— Дедофкий кинфал, пеледанный по нафлефтву, — я старался шепелявить, да получалось ненатурально. Хорошо хоть быстро сообразил, с чем без проблем могу расстаться, и в одно движение отцепил кинжал с пояса. — Ф ним я не лаффтаваффя ф юных зим.

 

Я уверенно уложил ножны на горку барахла и преданно посмотрел на священника.

 

Но его мой поступок не впечатлил: кислая рожа скептически кривилась. Походу, он сразу рассмотрел, что ни драгоценных камней, ни вкраплений золота в кинжале не содержалось. А значит, это просто кусок плохо закалённого металла.

 

— Покаяние требует жертвенности. А прощение — искренности. Это точно самая важная для тебя вещь, паломник? Расстаться с прошлой жизнью непросто. Но сделать это необходимо. Ибо только к искренним Триединый будет снисходителен.

 

— Во флаву ЕГО и во флаву фмиления, — я вновь ударил лбом об пол.

 

Святой отец поморщился. Возможно оттого, что я коверкал очень важное в этом месте слово — смирение. Осмотрел ещё раз и небрежно, как мне показалось, осенил знамением в виде перевёрнутого знака бесконечности.

 

— Встань и иди! Отпускаю грехи твои! Принимаю отказ от греховности прежней жизни. Теперь твоё место в армии Триединого заслужено. Но в каком ряду оно будет — близко к Богу или далёко — зависит только от тебя. От тебя и твоей службы во славу ЕГО.

 

Я зашепелявил что-то благодарственное и стал сдавать назад. Выпрямился, бросил финальный взгляд на Эокаста в паре шагов слева и застыл, когда сзади кто-то вцепился в мою руку.

 

— Он, — Сималион чуть не утратил над собой контроль. Как и необходимость соблюдать инкогнито. Едва он положил на жертвенный сосуд какую-то совершенно неважную для него вещь, вцепился в меня, как клещ.

 

Я испуганно посмотрел на стоявших недалеко храмовников и святого отца, потерявшего ко мне интерес моментально, и лишь потом осмелился проследить за взглядом.

 

Тщедушный пацанёнок, на которого взглядом сексуального маньяка пялился Сималион, не впечатлял. Светло-коричневый "ёжик" на голове, измученное недоеданием лицо, покорный взгляд, бесформенная белая туника на костлявом теле, грязные босые ноги, топтавшие каменный пол. Никоим образом в этом парне нельзя распознать сына самого короля огромной страны. Он был таким же, как и десятки других служек, — абсолютно лишённым индивидуальности.

 

Мой взгляд пронзил парня, как игла. За две-три секунды изучил с ног до головы и зафиксировал в памяти. Теперь мне никакие Сималионы не нужны. Этого амёбоподобного дрища, которому должно быть лет семнадцать, но который едва выглядел на четырнадцать, я ни с кем не спутаю.

 

— Не стоять! Вперёд-вперёд!

 

Это обращались к нам. Поэтому пришлось торопливо последовать совету, постоянно оборачиваясь в пути, чтобы успеть зафиксировать детали портрета.

 

— Ты уверен? Это он? — я Сималиона чуть ли не за грудки схватил, когда мы покинули каменную площадку и двинулись со счастливой колонной в обратный путь.

 

— Он! Он! — мастер волновался и улыбался. — Ничуть не изменился за последние зимы. Такое ощущение, что стал ещё моложе и… ещё худее.

 

— Значит, Эвенет не соврал королю: его сын действительно здесь в роли забитой прислуги.

 

— И это отличная новость, не правда ли?

 

— Прекрасная, — подтвердил я. — Значит, то, за чем мы пришли, здесь. И пора приступать к проработке плана.

 

Усталости мы не чувствовали, когда спускались. Как не чувствовали и паломники. Многие из них улыбались и даже приставали к нам с желанием поделиться счастьем. Но мы оставались равнодушны к чужому счастью и обменивались лишь своим.