ошах обосновались, ждут Того Самого Дня, мать его перемать. И, хоть колдунов видом не видывали, а охотниками быть не перестали. — Что ты должен решить насчёт неё? — Иорвет не давал скользкому, как угорь, Хонзе уйти от темы. — А что тут решать. Нам всем кирдык. Завтра. Но для женщины твоей есть три варианта. Или даже два. А если подумать, так и один, — жрец важно поднял палец. — Говори же уже, dh’oine, — видно было, что скоя'таэль едва держит себя в руках, чтобы не прибить увёртливого жреца. Тот, наконец, сел на плетёный табурет. Нарочито медленно вдохнул и выдохнул. — Понимаешь ли, сидх, раз она колдунья, то её надо убить. Это вариант раз. Но коль уж она с самим мессией, да в двимерите, и завтра мы всё одно дружно отправимся прямиком в ад, то, стало быть, её можно считать за просто бабу. А бабы тут общие. — Что?! — воскликнула я. — Общество мечты! — причмокнув губами, заявил Хонза и тут же помрачнел. — Было. Пока вы, суки, не заявились. Так вот, вариант второй и последний — баба отправится к бабам, в их барак. Он тут типа бордель, но бесплатный, получается. Развлечёшься напоследок. Он гнусно захихикал, кровь бросилась мне в лицо, и захотелось ударить его. — Какой третий вариант? — глухо спросила я. — Тут, знаешь ли, сложность, — жрец покачал головой. — Прорицателем надо быть. Пророки — уважаемые члены общества, а ихнего последнего ещё до исхода зарубили. Вот и живут сейчас, как сиротки, без прорицателя. Окажись ты им, тогда тебя, может, рядом с Мессией да со мной, в нашей духовной компании и оставили бы. Иорвет уже шагал туда-сюда по комнате. — Как стать прорицателем? — резко спросил он. — Как, как. Прорицать. Говорить непонятную хрень. — Это я могу, — заявила я. — Только, голубушка, хрень эта должна быть правдой. У них зелье есть. Чтоб правду проверять. Абракадаброй отделаться не получится, абракадабра должна быть истинной, — Хонза вопросительно приподнял брови. — Так, что мне ребяткам-то говорить? К бабам аль прорицать будешь? Иорвет исподлобья бросил на меня взгляд. Я прикрыла глаза. — В женский барак только через мой труп, — твёрдо ответила я. — Уверена с прорицанием? — скоя'таэль схватил меня за руку и отвёл в дальний угол комнаты, где у стены на тростниковом настиле была устроена лежанка Хонзы. — Можем попытаться пробиться к лесу. Сняв с плеча лук, он присел и принялся задумчиво перебирать пальцами тростниковые стебли. — Мы не пробьёмся, — я устало опустилась рядом, показала руку с браслетом. — Да, шансов немного… Ладно, попытайся, — тихо произнёс Иорвет. — Если что-то пойдёт не так, не оглядывайся и беги в лес. Я встала, кивнула жрецу. Хонза подошёл к двери и постучал. Дверь распахнулась. — Баба прорицать будет! — воскликнул он с подвываниями и воздел руки. *** Перед хатой жреца горели факелы. Вожди стояли рядышком, один держал в руках прозрачный сосуд с водой, второй чашку. Третий вещал что-то на своём языке, обращаясь к толпе мужчин и женщин, рассаживающихся на голой земле. Рядом с вождями, сложив руки на груди, стоял скоя'таэль. Он был так мрачен и красив, будто бронзовое изваяние, что я совсем не удивлялась, что туземцы свято поверили в его божественную сущность. Я опустилась на землю на колени. «Чем непонятнее, тем лучше. И забудь о пророчестве Итлины и прочую чушь, этим тут никого не удивить», — звучало в голове напутствие Хонзы. «Сначала тебя отобьём, потом решим остальное», — едва слышный шёпот Иорвета будто всё ещё касался уха. Я сосредоточилась, закрыла глаза. Вспомнить бы хоть что-нибудь! Каикуму шагнул вперёд, ногтем сковырнул пробку с крохотного пузырька и вылил содержимое в воду. В свете факелов вода окрасилась в чернильно-чёрный цвет. Наполнив жидкостью из сосуда чашку, протянул её мне. — Пей. Прозрачный сосуд с чёрной жидкостью вождь поставил на землю передо мной. Я послушно сделала глоток из чашки. В голове зашумело, вспыхнуло разноцветье ощущений, запахов и звуков, голова закружилась, замелькали обрывки давно забытых воспоминаний. Я закрыла глаза. Вот я иду по полутёмному коридору, четырнадцатый этаж, дубовые панели стен матово отсвечивают, поскрипывают под ногами старые паркетины. Из туалета пятится, таща за собой ведро и швабру, согбенная злющая старуха, ей, наверное, сто лет было, когда я ещё не родилась. Старуха шамкает, я захожу в холодную аудиторию, студенты зевают, пальцы стынут. На лекторе аляповатый широкий галстук. — Множество непротиворечиво тогда и только тогда, когда выполнимо, — отчётливо произнесла я. Шёпот среди туземцев стих. Каикуму вылил остатки чёрной жидкости из чашки обратно в сосуд. В нём появились всполохи света и завихрения, и жидкость вдруг стала прозрачной. — Истина! — воскликнул он. По толпе прошёл вздох. Вождь наполнил чашку вновь почерневшей жидкостью из сосуда и поднёс к моим губам. Глоток. Вот я иду к переходу в общаги на тринадцатом этаже, сжимая под мышкой конспекты своей подружки. Ныряю в узкий коридор, сбоку тянутся трубы. Пробираюсь в комнатушку, где приветливо подмигивают и жужжат огромные промышленные ксероксы. Тут всегда душно и тепло и пахнет озоном и нагретым пластиком. Через круглое окно видно город. Добрые тётушки терпеливо ксерят на этих монстрах конспекты. У нас с подругой обмен — она мне красиво написанные лекции, я решаю ей все задачи. — Каждая пропозициональная формула равносильна некоторой дизъюнктивной нормальной форме и некоторой конъюнктивной нормальной форме, — я открыла глаза. Каикуму снова вылил остатки жидкости из моей чашки в сосуд. Жидкость стала прозрачной. Глаза туземцев — тех, кто сидел в первых рядах — округлились. В тишине вдруг протяжно и тоскливо заплакала женщина. — Последняя истина! — мрачно изрёк Каикуму. Я вновь сделала глоток. Огни снова закрутились, накрыло воспоминаниями. Вот мы прячемся на лестнице, звонок на пару прозвенел. Мы целуемся, его руки ныряют под мой толстый свитер, который я ненавижу, но что поделать — зима, а в аудиториях колотун, да и выбирать особо не из чего. Мои пальцы скользят по его шее, по спине. Моя первая любовь, будь она неладна. Я вздрогнула, открыла глаза и увидела, что Иорвет пристально смотрел на меня всё это время, в его единственном глазу плясали отблески факелов. — Всякое односвязное компактное трёхмерное многообразие без края гомеоморфно трёхмерной сфере, — многозначительно сказала я. Никогда ещё мои математические познания не производили такого взрывного эффекта. Лишь только вода стала прозрачной в третий раз, вслед за той несдержанной туземкой завыли, набирая звук, другие женщины. Глухим ропотом им вторили мужчины. Вожди, приблизившись, почтительно склонились. Ещё чувствуя головокружение и всплески обрушившихся обрывков воспоминаний, я встала с колен и с гордо поднятой головой зашагала обратно в дом жреца. *** — Ночь будет долгой, — задумчиво произнёс Хонза, наблюдая, как вереницей в хижину входили туземцы, приносившие блюда с едой и вязанки тростника на постели нам с Иорветом. — Попируем напоследок. На дощатом полу в центре комнаты женщины расстелили пёструю ткань, разложили плотные подушки. На скатерти теснились плетёные плошки со снедью. Я с подозрением косилась на еду — есть хотелось ужасно, но не хотелось невзначай присоединиться к каннибалам. Хонза хохотнул. — На человечину не надейся, тростниковые люди, в отличие от других тутошних племён, культурные — едят её только по делу. — Тростниковые люди? — переспросила я. — Да, так их звали другие по ту сторону гор. Они всё делают из тростника: пекут коренья, давят масло, сироп выпаривают, посуду с мебелью плетут, крыши кроют, — жрец обвел рукой избу. — Притащили семена на Пустоши, на болотах рядом растят. А мясо — это киоре, крыса местная. Я узнала в запечённых тушках тех животных, что ловили мы c Иорветом. Туземцы один за другим вышли из хижины и, судя по звуку, заперли дверь снаружи. Иорвет опустился на подушки, поднёс к лицу и понюхал варево с кусочками зелёных стеблей. — А теперь, жрец, — последнее слово эльф произнёс с издевательским нажимом, — рассказывай с самого начала. Хонза скинул капюшон и повалился на подушки рядом. Цепкая рука ухватила жареную лапку с коготками, и зубы впились в мясо. — Что же, коль коротать последнюю ночку, так слушайте, дети мои, — торжественно начал он, потом хихикнул, выражение лица опять изменилось. Этот человек менял маски так же легко и непринуждённо, как, по слухам, придворные дамы перчатки. — Страдаю я тут уж три года в вынужденной эмиграции, из-за несовместимости моего характера с характером властей Темерии. — Бежал после битвы под Бренной? — спросил Иорвет. — Слыхивал я про побоище под Старыми Жопками, что войну перевернуло, про Бренну не слыхивал. А бежал я ещё до Жопок, пока они не начались, получается, — Хонза хохотнул своей шутке и продолжил: — Как в Вызиму на сбор пришел с компашкой одной, посмотрел вокруг, так родными трущобами и утёк. Где я и где все эти вояки? В карты сыграть или дельце провернуть — это завсегда. А пику в руках держать и дохнуть на поле в грязи — увольте. Он достал из складок мантии бутылку, сделал пару глотков. — Шёл я оттуда долго. Таких, как я, бежало — немыслимо, да и дорога не сахар — деревни в огне, сытыми лишь трупоедов видал. Но, так или иначе, госпожа моя удача ручкой своей мягкой прикрывала, в обиду не давала. Покуда короли земли пилили, добрался я до Гнилого Урочища, и повстречался мне там монах с грузом до Цинтры. Охраны у него и не было уж к тому моменту. Ну, партеечка-другая, м-м-м… то-сё, так с утра и телега с грузом и одежды монашеские в полном моём владении были. Я уж думал, загоню груз-то, сундуки открыл, а там — твоя бандитская рожа, — Хонза обвёл рукой стены, показывая на постеры. — Четыре грёбаных ящика с портретами, ещё туссентской типографской краской пахли, как помню. Их бы и бросить, но у меня правило — что в руки попало, то и цени, не то душечка-удача спину покажет. Снаружи послышались звуки. Я отложила сладковатый корень, встала и подошла к крохотному, в брус высотой, квадратному оконцу в стене. Туземцы собирались вокруг костров, многие держали в руках узкие барабаны и выстукивали ладонями ритм. — Танцевать сегодня будут, — подтвердил