Каждый вечер старуха ругала меня на незнакомых языках — я по тону понимала, что ругает, — но при этом переносицу чем-то едким натирала, а после еще руки свои мазала какой-то дрянью жгучей и голову мне долго массировала. Сначала жгло сильно, прямо не усидеть на месте, а затем ничего — отпускало медленно и даже ощущения приятные появлялись, на сон клонило. Я просыпалась с рассветами, и викхартка нехотя вставала со мной, шла в тесную кухню, разбавляла мне горькие настои с другими настоями. Еще более горькими… Старуха знала, что пить эту гадость я дико не любила, поэтому внимательно следила, чтобы я все до последней мерзкой капли выпивала, а только потом поесть разрешала, да и то не все, что хочу. Диета мне ее не нравилась, скудная, не жирная и часто на меду все. От меда уже тошнило.

Так и жила я последние двенадцать дней в деревне с милейшим названием Солнечная. Вечерами терпела издевательства телесные, по утрам терпел желудок, а только потом вырывалась на улицу, где не скрипел бесконечно голос старухи и не приходилось дышать через раз. Сначала опрометчиво к старосте шла, где поселились и Елрех, и Роми, и двое охранников, но быстро ощутила близость Кейела и одновременно его недосягаемость. Смешно, наверное, но он стал моей Луной, в понимании фадрагосцев. Я знаю, что он постоянно где-то рядом, что можно взять и дотронуться, заговорить с ним, но даже если просто коснуться его — значит, себя осквернить.

Спасением стали вылазки подальше от деревни. Я ближе познакомилась с Нардом; только он и согласился запросто руками по утрам и вечерам махать. Так и жили на первый взгляд беззаботно, но Роми… Рогатый нервничал и меня тем самым нервировал. Я лишь раз попыталась отговорить его от идеи с сокровищницей, но он перебил, приказав мне заняться своим здоровьем, и сразу ушел. Последующие попытки я считала заранее обреченными и бессмысленными.

И вот, наконец, я поняла полноценно, во что ввязалась и во что втянула Елрех и Роми. Нас было трое из тех, кто мог пойти в сокровищницу. Рассчитывать на охранников, преданных своей гильдии, не хотелось. Слишком рискованно, когда речь заходит о сокровищнице Энраилл. Один человек из гильдии — вся гильдия… И даже если мне удастся спровоцировать такого шан’ниэрда, как Нард, на предательство гильдии, как было в той жизни с Елрех, то как быть с той информацией, что у него есть возлюбленная и целых шестеро детей? У него и без того непростая работа, но скитание по лесу и защита местных вельмож в лесах, где Елрех и в одиночку неплохо справляется, не одно и то же, как прогулка, например, в Свод скверны за ключом. Нет, шан’ниэрд слишком стар для этого, а я слишком хорошо знаю, что такое груз вины. Я не готова брать на себя ответственность за таких, как Нард. В таком случае, если я не отговорю Ромиара, то где взять подходящих людей, которые способны будут справиться бок о бок со всеми трудностями?

— Знахарка сказала, что через пару рассветов, выставит меня на улицу, — пожаловалась я, хватаясь за калитку.

— Что ты такого сделала, суровая человечка?

— Выздоровела.

В доме пахло сладкими пирогами. Матушка ютилась на кухне, гремела посудой и что-то напевала нежным голосом. Лери не было видно ни в сенях, ни в доме.

— Ма, я принес овощи. Куда поставить?

— Сюда неси, — мгновенно отозвалась она и стала расчищать лавку под окном.

В светлой косе матушки застряла сережка ивы, и я, как только руки освободил, вытащил ее и губами к виску с едва заметной проседью прижался. Отстранился почти сразу и, направившись в кладовую, спросил:

— Лери еще не приходила?

— Нет. Не сидеть же ей у нас безвылазно; и дома наверняка забот хватает.

В полумраке на верхних полках блестели склянки с морсами и компотами. Я вытащил первую попавшуюся и поспешил обратно на кухню.

— Вы с ней помирились? — поинтересовалась мать, руки о передник вытирая.

— Помирились.

В который раз.

— А эти, — она кивнула на окно, — когда собираются уходить?

— А мне откуда знать? — нахмурился я, откупоривая компот. Опять с Лери о чужаках болтали… Что неймется этим женщинам?

— Ишь ты, — она плечами острыми передернула; в зеленых глазах недовольство зажглось, — поселились тут.

Я понимал, что смотрю на нее слишком строго, что потом она опять на меня Лери пожалуется, а та в ответ меня за неуважение к матушке пилить будет… Понимал, но отвернуться не мог. Хрупкая такая, ниже Лери будет, с виду нежная, а как лучше узнаешь, так поймешь: злобы в ней за всех мужиков в семье хватит. Даже дед глубокой старостью от нее ушел в другой дом жить, там и помер, вдали от семьи. И ведь сама не ругает никого, но на одного другим жалуется, на другого — третьим — и так по кругу.

— И чем они тебе мешают, ма?

— А вот тем! — распознав в вопросе укор, моментально вспыхнула она. Морщинки на худом лице стали глубже, сложились едва заметными трещинками над губами и на лбу. Она тряпку, которой стол протирала, на скамью отшвырнула и с преувеличенной досадой за шею руками ухватилась. — Лери ребенка твоего носит под сердцем, а эта!.. Эта!

— Асфи, — подсказал я, тяжело вздыхая и рукой на угол стола опираясь.

Она, глаза округлив, от меня отшатнулась, за сердце схватилась, побледнела.

— Ты и имя ее запомнил, — прошептала и губы стала тереть, будто запрещая себе повторять имя девушки. — Ох, скверну она в тебя поселит, сынок.