А тут вдруг — чужой ребенок. Не младенец уже. И такие странные обстоятельства кругом и поперек моей судьбы… а у меня чувство, что это мой ребенок. Мой. Мой! Никому не отдам, ни бабушкам, ни дедушкам, ни тупым медведям!

— Мамочка, ты не бойся, все будет хорошо, я знаю, — пропыхтела Крис мне в плечо и принялась высвобождаться из моих объятий. — Кушать хочу.

Угу, ну правильно. Обнимашки обнимашками, а завтрак и обед по расписанию. Да и мне хватит сидеть и трястись, жизнь продолжается. Ну не вышло с любовью, что теперь, вешаться? Все равно это с самого начала был чужой муж. Вставать все равно надо, работы непочатый край. Когда еще Айвен обратно превратится — неизвестно. И Кристинка, прыгающая из облика в облик при малейшем эмоциональном всплеске, — это не тот ребенок, с которым можно спокойно выходить к людям. Так что зимовку на острове пока никто не отменял.

Собрала сопли в кулак и пошла!

Надо еще самой постараться туда-сюда превратиться, пойму механизм, Айвену смогу объяснить, уже проблемой меньше. Буду относиться к нему как к товарищу и партнеру по выживанию, вот. И всем станет легче сразу. Наверняка. А если он такой дурак и про меня ничего не понял… ну, у парней часто эмпатии как у хлебушка. Им словами через рот объяснять надо. Но я теперь, естественно, с признаниями лезть не буду. Только и Крис не отдам. Выживем, выберемся, а там разберемся, как дальше жить.

— У мамы стали красные волосы, красивые волосы и глаза, — Кристинка, получившая в руки миску с кашей из рыбы и орехов, повеселела и за едой принялась напевать в своем привычном стиле степного акына — что вижу, то пою. — Мама стала другая, но все равно красивая и настоящая… и готовит вкусную кашу, и умеет становится большой черной мамой! У мамы ловкие руки, большой веник и… пчхи! Кхи!

— Ты ешь, петь потом будешь. — Я похлопала дочь по спине, потом вернулась на середину избы и побрызгала на пол из баклажки с водой. Стала быстро подметать доски березовым веником. — Сейчас наведем дома порядок и пойдем…

— Гулять? Рыбу ловить? Малину собирать?

— Нет, малины мы уже насобирались, хватит, — с содроганием поспешила откреститься я. — Другие дела найдем.

— С папой вместе, да? Папа теперь большой медведь, он всем покажет! Только ты, мама, его не бойся. Тебя он не обидит, просто немножко привыкнет и полюбит. У него пока… этот… как его… бабушка еще говорила… когтистый диверсант!

— Что у него?! — обалдела я.

— Когтистый диверсант. Или диссонаст? Короче, папа немножко сошел с ума, но это ненадолго. Ты не бойся. Ты же потому дома пол с утра метешь и ищешь, чем заняться, что боишься выйти и с ним повстречаться? Не надо! Все будет хорошо!

Вот лысые лоси, а? Ребенок-ребенок, деточка непосредственная, хулиганка малолетняя. А как выдаст иногда — хоть стой, хоть падай!

Когтистый диверсант, то есть когнитивный диссонанс, у папы был глубок и непреодолим. Интересная, кстати, бабушка у нашего Айвена, такие слова употребляет. Но пока бабушкой интересоваться рано, до нее как… хм, натурально, до другого материка пешкодралом.

А вот медведь с когнитивным диссонансом тут, прямо перед домиком, сухую ель припер и теперь со всей медвежьей дури дрова заготавливал. А рядом топор валялся — он что, пытался изобразить деревянную игрушку с далекой родины? Была у меня такая, две планки, на которых грубо выструганный медведь с топором. За планки дергаешь, медведь этим топором рубит пенек.

Вот и Айвен, судя по всему, попробовал таким макаром елку расчленить. Но обломался, потому что натуральные медвежьи лапы все же к захвату не приспособлены. Обозлился и на голой дурнине все ветки несчастному дереву поотрывал, мы с Крис вышли на крыльцо в тот момент, когда он уже макушку оттаптывал.

На нас он быстро оглянулся через плечо и принялся доламывать дровину. Да с такой злостью и остервенением, что я решила под лапы к мужику пока не лезть. Пусть пар выпустит. Тихо на ушко предложила Кристинке пойти за дом попереворачивать яблочки-дички на все той же незаменимой парусине — мы два дня назад нашли в овраге целый лес плодовок, радостно обобрали их силами одного мужика и двух трясущих деревья медведок и приноровились насушить богатства на зиму.

Вот так вот мы почти до полудня и занимались каждый своими делами — я развлекала Кристину и себя мелким хозяйством, благо придумывать ничего нарочно было не надо, а косолапый папа валил в лесу сухостой, волок его на поляну перед домом и зверски расчленял. Ему это явно на пользу шло, потому что к моменту, когда солнце взобралось на макушку соседнего холма, с медвежьей морды постепенно слиняло осатанелое выражение «всех убью, один останусь».

Поленница его усилиями у нас вышла большая и… м-м-м… своеобразная. Отдельно бревна горой, отдельно крупно поломанные и растопыренные во все стороны острыми расщепами сучья, и раскрошенная чуть не в опилки прочая древесная мелочь по всей поляне. Мечта безумного дендроненавистника, короче.