Реальность искажалась, исчезала совсем. Он не видел комнаты, не видел паркета, который скрёб скрюченными пальцами в очередном припадке неконтролируемой боли. Сколько времени прошло, он не знал. Для него мучение растянулось на часы, дни, недели — пусть в реальности прошло всего несколько минут. Для него — не было реальности, только вечная боль, вечные пытки. Они повторялись день за днём.

Он чуть не лез на потолок; если бы мог подняться на ноги, то и полез бы. Хотелось забраться высоко-высоко, спрятаться от боли, или забиться в угол, скрыться в тени, обмануть себя и судьбу. Он пытался выбить эту адскую боль из тела. Легче не становилось. Агония, будто питаясь его никчёмными попытками превозмочь её, возгоралась сильнее. Огонь пожирал его, превращал в пепел внутренности, разрывал сосуды.

Из глаз его текли слёзы. Он кричал, плакал. Омерзительно. В слабом, полубезумном мозгу билась мысль: омерзительно! Он молил о помощи, бился о пол, о стены. Всё было без толку. Его рвало — рвало внутренности, тошнило так, что, казалось, желудок выскакивает из горла. Он видел его; видел желудок, видел другие части тела, лежавшие на полу. Не сразу он понимал, что это галлюцинации — они были реальны! Его новая реальность — невыносимый ад.

Он корчился на полу, трясся от жуткого холода. Руки впивались во что-то до крови, но такая боль была облегчением. Ногти ломались, он слышал их треск. Грязные, свалявшиеся волосы облепили потное лицо. Он желал и боялся, что это последние его минуты. Он был так одинок!.. Никого рядом — один в этой комнате, один на свете. Все его оставили. И он снова кричал от ярости, от бешеной злобы на себя и на всех людей, а потом гнев утихал — и была только липкая жалость к себе. Он так опустился. Омерзительно.

Моментами боль была настолько ослепляющей, что ему было на всё плевать. Он забывал о том, кто такой, что здесь делает, где живёт. Уже не важно было, видит ли кто, как он ползает, корчится на полу, словно жирный червяк, вытащенный на свет из влажной земли. А всё равно кого-то умолял — бога или дьявола? — чтобы прекратил эту пытку, унял его страдания.

Он приходил в себя — и его вновь тошнило, от вони, от отвращения к себе, от слабости. Он не мог подняться, пошевелить даже пальцем. Кости ломило беспощадно; выворачивался похлеще акробатов — без всякой тренировки. Хоть сейчас беги в цирк тешить народ трюками. Форт хохотал до упаду, а потом хрипел, снова плакал. В его реальности всё было иначе; чувства подменяли друг друга со скоростью света.

Бросало в холодный пот. Он стучал зубами, обнимал себя за плечи; слабые пальцы не могли ухватиться за собственное тело, сползали, безжизненными обрубками падали на пол, смеялись оттуда. И снова галлюцинации наводняли его мозг: такие живые, такие настоящие! Он ругался, когда мог, а если слова не шли, мысленно поносил всё на свете. Себя — в первую очередь. А потом пугался, что освобождения может не настать никогда и тогда истово молился, рыдал, как ребёнок, божился, что заплатит любую цену, только бы всё прекратилось.

И опять нарастала злоба, только не на ком было её сорвать. В голове извергался вулкан, раскалённая лава бежала по лицу, обжигая глаза, искусанные губы, стекая по подбородку. Голова едва не лопалась. Язык распухал. И снова ломота, с которой невозможно бороться.

Ему отчаянно хотелось умереть, но не было сил встать, чтобы исполнить своё желание. А если чудом удавалось встать, мысли разлетались, трескались, ломались — ничего не оставалось. Зачем он вставал? И он валился на пол, моля о забытьи, о перерыве. Но сознание всегда оставалось при нём. Новая реальность не желала его отпускать; она хватала его в свои когти, словно изголодавшийся коршун, крутила его, вертела, швыряла оземь, хохотала до упаду, презрительно кривилась, наблюдая за его страданиями. О, как он её ненавидел! И как молился подарить ему забвение.

— На секунду. Пожалуйста. Одно мгновение, — шептал он то ли вслух, то ли про себя.

Реальность усмехалась, безжалостно ударяя его раскалённым прутом. По животу, по спине, по груди — и разом, через всё тело. Она хватала его кишечник, доставала из распоротого живота и кусала, вгрызала зубы в его бледную, измученную плоть.

Реальность иногда уплывала, оставляя его в темноте, одного со своим свихнувшимся мозгом. Он задавался вопросом, существует ли. Человек ли он ещё? Он казался себе комком сплошной боли. Жалким, полураздавленным насекомым. Когда-то давным давно он отрывал мухам лапки — чувствовали ли они себя так же? Омерзительно.

Желудок сдавливало от голода, но если он что-то ел, его тут же неудержимо рвало. Даже если нечем было рвать, позывы оставались. Он был окончательно разбит. А если боль ненадолго уходила прочь, он полз из комнаты, куда — сам не знал. Полз от своего позора. Полз к новому испытанию.