Случалось, рядом оказывался кто-то — кто-то очень тёплый, родной, кто-то, кто гладил его по голове, расчёсывал волосы, протирал горящий лоб и всё тело мокрой тряпкой. Иногда он отталкивал этого сумасшедшего, что жалел его. Ему было холодно, знобило! Он кричал, угрожал, а потом плакал и просил вернуться к нему, если спаситель куда-то уходил. Глаза не видели, осязание отказывало. И только в проблески от боли он понимал, что рядом была Лекси. Она улыбалась ему сквозь слёзы, уверяла, что всё будет прекрасно, надо только чуть-чуть потерпеть. А он орал на неё, желал ей такой же боли, чтобы она поняла, каково ему терпеть её даже секунду. Он выгонял её, из последних сил толкал так, что она едва не падала. Но, стоило ей оставить его, как он звал её, умолял прийти снова, быть рядом. Она обнимала его, голубила, словно мать родного сына, а он хватался за её спину, едва не рвал её волосы — не хотел её отпускать, не собирался.

Но боль приходила снова. Его добрый ангел не помогал ему. Добрый ангел оставлял его, и он проклинал его в который раз, втайне надеясь, что он — этот ангел, его Лекси — поможет ему. Реальность — его, особенная, — снова прибирала его к рукам, надменно кривя губы. Как, он думал сбежать от неё? Дурак. Безмозглый придурок. Грёбаный оптимист. Он смеялся, пока приступ новой боли не заставлял его безнадёжно хватать ртом воздух.

В этом безумии он жил постоянно. Случалось, что он чувствовал себя прежним. Мог встать, мог даже идти, хватаясь за стену, спотыкаясь и путаясь в своих ногах. И он так гордился собой! Дошёл из комнаты до толчка — самостоятельно! Всего один раз упав! И душа наполнялась таким восторгом, такой уверенностью, что он способен бороться. Как же больно было разочароваться потом, вновь корёжась на полу.

Должно быть, от него несло как от общественного сортира. Лекси всё время таскала его в ванную и мыла его с таким ожесточением, будто хотела снять кожу. Он с радостью позволял ей это, подбадривая, призывая содрать эту кожу к чёрту, избавить его от мучений. Иногда он не позволял ей даже приближаться — не то, что вести куда-то. Он не помнил, но не мог поручиться, что не поднимал на неё руку. Ему было стыдно, противно за себя. И он отчасти был рад, что плохо всё помнит. Только слёзы Лекси и её добрая улыбка — вот что отпечаталось в его мозгу навечно. И ещё её шёпот — сбивающийся, охрипший, очень тихий. Он вслушивался, но редко понимал слова. Иногда он вообще ничего не понимал. Пустота окружала его, давила чернотой на виски.

Он так мучился... так хотел освобождения...

— Пожалуйста, — без выражения говорил он, когда не оставалось сил придумывать свои собственные молитвы. Слово вырывалось машинально. Когда он говорил его, он даже не понимал, что это значит. «Пожалуйста» — странный набор звуков. Знакомый давно, но совершенно, абсолютно ненужный.

Однажды его хотели куда-то забрать. Он ничего не понимал, но сопротивлялся изо всех сил. С ним что-то сделали — и он смог уснуть. А когда проснулся, оказался в какой-то странной комнате, белой, иноземной. Вокруг никого не было... потом появлялись люди, что-то с ним делали... Всё — как в тумане.

Когда он пришёл в себя окончательно, то понял, что его упекли в больничку. Он рвал и метал. Лекси, к своему несчастью, оказалась рядом и на её голову вылилось столько помоев, что он потом даже не поверил своим глазам, когда увидел её вновь. Какая же она была терпеливая, его маленькая, добрая, самая лучшая Лекси... Он так любил её. Сходил с ума, когда думал, что она уйдёт. Боялся этого до сумасшествия, даже больше, чем боли. Но она была рядом. А он не мог находиться не дома, среди бесивших его людишек. Может, то, чем они его пичкали, помогало его телу, но точно не духу. Злоба его росла до таких пределов, что едва не выплёскивалась из ушей. Как будто всё, что внутри него, было чёртовым закипавшим молоком, так и норовившим вылиться из кастрюли.

— Хреновая из меня кастрюля, — сказал он как-то Лекси в минуту ясного — более-менее — сознания.

Она его не поняла. Она вообще не смогла бы его понять. Она ничего подобного не испытывала. Когда он делился с ней своей болью, в минуты идиотского откровения, она несла какую-то околесицу, как всегда, о том, что всё будет, чёрт побери, прекрасно. Он выплёвывал это слово ей в лицо. Он не был таким уж придурком, чтобы в это поверить. Иногда она раздражала его своей ненормальной добротой так сильно, что он, если бы мог, выгнал бы её взашей. Но потом бы, конечно, пожалел. И сам это отлично понимал. Осознавал, что без неё уже не сможет. Только бы она не ушла, только бы была рядом...

Бред — вот во что превратился весь его мыслительный процесс. Но он настаивал, чтобы его отпустили домой. Не отпускали. Он угрожал всеми мыслимыми и немыслимыми расправами, врал безбожно, что какая-то шишка, что всех их кинет в зловонную яму, отправит на электрический стул, заставит сдохнуть самой мучительнейшей из смертей. Кто бы ему только поверил!..