Он запихнул Дэша обратно в комнату, захлопнул дверь и прижался к ней спиной, как к единственной опоре посреди бушующего океана.

— Лесные, — начал с придыханием, — лесные… правду говорили.

Дэшшил замер с вытянутой рукой, которой собирался уже встряхнуть друга.

— Что ты узнал?

Глупый вопрос. Оба они прекрасно помнили, о чём говорили лесные и чему Дэш не поверил.

— Когда были в зале, почувствовал — врут, скрывают что-то. — Мис понизил голос до шёпота и таки оторвался от двери, выпрямился. — Потому решил разведать, подслушать, подглядеть.

— Ты за ними следил? — нахмурился Дэш.

— Здесь городские, Дэшшил. Трое инши из верхушки. Они… обсуждали, как будут топить острова. — Мис сглотнул. — У них семь пустышек, понимаешь? Семь!

— Включая Киру?

Поразительно, откуда только взялось спокойствие. Мысли как-то на удивление быстро выстроились в стройный ряд.

— Включая… Киру.

— И каков план?

— Я… не знаю точно. Понял только, что Лорния не участвует. А мы и Сарния… Дэш, там наша долина. Там все наши… прямо перед этими сахтовыми островами. Думаешь, они не дадут отпор? Они же… они там всё уничтожат! И до лесов доберутся! И…

— Успокойся, — перебил Дэшшил, хотя у самого внутри уже набирал обороты шторм. — Мы что-нибудь…

Оглушительный писк, хлынувший в комнату со всех углов, заставил их обоих пригнуться и зажать уши. Кривясь, Дэш огляделся и увидел под потолком блестящие тревожные шарики — ещё одно изобретение эсарни, коим не погнушался воспользоваться Совет.

— Что это? — прокричал Мис, силясь переорать противный звук.

— Тревога.

И почему-то Дэшшил не сомневался, что связана она с Кирой.

Он родился в последний день войны.

По крайней мере, так ему сказали. Хотя… разве бывает у войны последний день? Она не заканчивается в одночасье, не обрывается по щелчку пальцев, и ещё долгие трети, циклы и даже годы после подписания договора сердца бывших врагов полнятся ненавистью и страхом.

Оттого вдвойне странно, что новорожденного, найденного на перевале отступающей армией, не оставили умирать в снегу. Подобрали, снесли в приют, пусть и знали почти наверняка, что то сын какой-нибудь лесной дикарки, которой попользовался кто-то из городских же вояк, так что мать не пожелала оставлять уродца себе.

Дитя насилия.

И назвали его соответственно: Дэшшил.

Ярость.

Эту свою ярость, по рассказам нянек, он проявлял с первого дня. Кричал, размахивал ручонками и не подпускал к себе никого, разве что когда уже чуть ли не сознание терял от голода. Тогда — да, мирился, терпел, хмурился. Ел быстро, жадно. И вновь превращался в несносное чудовище, от которого шарахались все и вся.

До пяти лет большую часть дня он проводил в гордом одиночестве.

А когда подрос, начал драться, да так отчаянно, будто за жизнь боролся, хотя всегда сам был зачинщиком, и никто на него не покушался.

Дэш почти не запомнил детские годы — только какие-то обрывки порой всплывали из глубины, вроде того же похода в Театр или случайного имени одного из мальчишек, с которыми он неистово враждовал. А собственный образ тех далёких дней в памяти не сохранился.

Что, наверное, и к лучшему.

Отец всегда говорил, что живых создают их воспоминания. Лиши эверта памяти — и лепи из него, как из глины, что душе угодно. Дескать, так и из убийцы можно сделать добряка, а из добряка — убийцу.

Дэшшил не то чтобы в это верил, но становиться тем, в кого мог вырасти тот ужасный ребёнок, не хотел.

Настоящая его жизнь началась в десятый день рождения.

В городах в то время много болтали о дикарской Вечности — празднике, когда эверты по ту сторону Цветущих гор наслаждаются своей победой, веселятся и насмехаются над слабаками, что сбежали, поджав хвосты, хотя изначально были сильнее и сплочённее. И Дэш жаждал увидеть всё собственными глазами. Понять, как они могут праздновать, когда погублено столько жизней, когда вместо крови по венам любого обитателя Вернии бежит боль, и когда он, Дэшшил, лишён малейшего повода для улыбки.

Его вела ненависть. Вёл гнев. Вели пустые одинокие детские годы.

Но стоило выбраться с мёртвых стеклянных улиц и узреть ту самую Вечность, как все вопросы отпали. И иссякла наконец отравляющая сердце ярость Дэшшила.

Потому что не было никакого праздника. Не было веселья и насмешек.

Только скорбь и вечная память погибшим. Только сломленные, но не побеждённые эверты, что денно и нощно восстанавливали выжженные леса, очищали залитые кровью озёра и ухаживали за покалеченными крыланами и аскалами в надежде на сохранение видов.