В помещении воцаряется молчание. Лишь гул огня да потрескивание дров в жаркой печке нарушают тишину.

— Как же его найти-то? — на этот раз спрашивает гвардеец.

— А это уже не твоего ума дело. Тебе, не прочитавшему за свою жизнь ни одного трактата древнегреческих детективов Конан Дойля и этого, как его, Дарьяла Донцова, не понять всей тонкости детективной логики, — бросаю взгляд на воеводу и понимаю, что тот тоже не понимает не только детективную логику, но и основную часть сказанных мною слов. Впрочем, как и я сам. И вновь возвращаюсь к Савелию: — Тебе, братец, пока придется посидеть здесь. Тут уж ничего не поделаешь. Ежели тебя отпустить, то истинный убийца сразу насторожится и затаится. Понял? А ты, Афанасий Егорыч, распорядись, чтобы его не связывали и содержали в более достойных условиях. Истинной причины такого послабления не поясняй. Скажи, например, что Савелий обладает какими-нибудь ценными сведениями, а потому должен быть в полном здравии до особого княжеского распоряжения. Ну, или сам что-нибудь придумай более правдоподобное. Не мне же тебя учить, в самом-то деле.

После того, как уводят Савелия, некоторое время меряю шагами комнату, обдумывая дальнейшие действия. Воевода молча сопровождает меня взглядом, вертя в толстых пальцах перо.

— А ты пиши, Афанасий Егорыч, пиши, — киваю ему. — Пиши все как есть. Мол, зарезали лекаря. Что боярин… Как его?

— Залесский Никита.

— Ага. Значит боярин Никита Залесский утверждает, что зарезал лекаря гвардейский старшина… Нет, не так… Утверждает, будто зарезал лекаря старшина личной гвардии Светлейшего Князя Петра Александровича Невского. Пиши, что никаких мотивов для убийства у старшины не прослеживается, а сам он утверждает, что к убийству не причастен. Чего? Мотивы? Ну, повода к убийству у него нет. Понятно? Да, и подпишись, что дознание вел самолично. Не надо мое имя без нужды афишировать. Известность она, уважаемый Афанасий Егорыч, в тайном сыске лишь помеха.

— Дык, оно понятно, — кивает воевода, скрипя пером. — Как говоришь про поводы писать-то?

— Про какие поводы? — не сразу доходит до меня. — А-а. Да пиши уже как знаешь. Главное чтобы суть ясна была. И пусть, пожалуй, приведут того шалопая, что меня давеча подстрелил.

Распахиваю дверь, за которой томится в ожидании начальник стражи, и жестом зазываю его. Получив от воеводы распоряжение насчет непутевого стрельца, тот снова уходит.

Приводят провинившегося. М-да, действительно совсем еще стрельчонок. Лет пятнадцать на вид. Кафтан на нем сидит, как папино пальто. Ему бы еще колпак с помпончиком — и вылитый Пьеро. Пьеро с подбитым глазом. Не Савелий ли приложился?

— И чем же я так не угодил тебе, братец, что ты решил подстрелить меня среди бела дня?

— Не нарочно я, боярин, ей богу не нарочно, — приложив руки к груди, парнишка падает на колени. — Я в ворону целился.

— Нешто я так на ворону похож? Да встань ты. Встать, кому говорю!

— Не похож, — растерянно отвечает тот, поднимаясь. — Кабы энтот под руку не толкнул…

— Не пререкайся, щенок! Не то снова плетей отведаешь! — гаркнул воевода так, что я вздрогнул, а парнишка испуганно ссутулился и вжал голову в плечи.

Открываю рот, сказать воеводе, чтобы не вмешивался, но сдерживаю себя — кто я такой, чтобы указывать командиру порубежной крепости в присутствии его подчиненных? Снова переключаю внимание на юного стрельца:

— Это кто ж тебя под руку толкнул?

— Дык, холоп того боярина, что из столицы наезжает, — бормочет парнишка, боязливо косясь на грозного воеводу.

— Та-ак. Это уже интересней. Ну-ка, давай поподробней, — положив руку на плечо стрельца, усаживаю его на скамью и сам сажусь рядом. — Тебя как зовут, стрелец-молодец?

— Борька.

— А скажи, Борька, как холоп того боярина рядом с тобой оказался?

Парень, словно не понимая, что от него требуется, растерянно переводит взгляд то на воеводу, то на меня, то снова на воеводу.

— Говори, щенок! — снова орет Афанасий.

Стрелец с перепугу попытался подскочить со скамьи, но я удержал его на месте, ухватив за шкирку.