Я пригнулся и поглядел в небо сквозь мутное стекло. Синее, невозможное в этих широтах небо, в котором потерянным серебряным долларом сияло солнце и кружили стервятники. Где-то в пустыне охотились койоты, смеясь, как дьяволы.

— Ты же все понимаешь, Батхорн. Есть вещи, на которые даже я не пойду никогда. Святые вещи. Жена и дети — это жена и дети.

Он часто и дергано кивает — видал я эдакие смешные штуки в Сан-Квентине. А может, и раньше, память все еще работает не очень хорошо. Заводные, на пружине, стальные солдатики, двигающиеся быстро и резко — когда завод подходил к концу, они принимались мотать головой вверх-вниз. Точно так, как показал мой скверно пахнущий друг.

— Но и тысяча долларов — это тысяча долларов, — заканчиваю я.

* * *

Черный ход оказался банальной калиткой, даже не охраняемой. Наверное, основное движение начинается ближе к вечеру — тогда и охранение должно подоспеть, чтобы собирать оброк с желающих порезвиться за стенами форта. По правде говоря, меня это уже мало волновало. Не все ли равно, что здесь будет после того, как я закончу с этим делом.

Инструкции, которые мне дал потеющий и бледный Скользкий Бат, были точны — насколько может быть точным пересказ полуночного договора пройдохи-коммивояжера и желающего захапать свою долю от продажи оружия отброса из солдат. Типичное «третий поворот направо, на две ладони от солнца». Но я предполагал, что не заблужусь.

Была еще трудность — по очевидным причинам, нельзя было оставлять следов и нельзя было привлекать ненужного внимания. Часовые на вышках, возможно, были не самыми зоркими наблюдателями, но уж стрельбу с поножовщиной на вверенной территории они заметили бы наверняка.

Поэтому дробовик пришлось оставить у моего горе-напарника, а его самого отправить поближе к воротам форта, чему он был явно рад. Если сбежит в самый ответственный момент, придется нелегко. Спасать свою шкуру без денег и лошадей, зато с полным фургоном оружия будет дьявольски сложно. Вот только…

Я ни на грош не верил в неудачу. Она была не просто невозможна — невероятна.

Притворив за собой калитку, я притаился в тени наблюдательной вышки, за какими-то ящиками. Самое темное место — под лампой. Приближались шаги.

— Эй, Уилли, — раздался ленивый голос.

— Чего? — ответили издали.

— Опять вместо службы в карты режетесь?

Вдалеке засмеялись.

— Завидовать грешно, Андре. Присоединяйся, коли есть охота. А нет, так проваливай, не порти людям день.

— Смотри, Уилли, — предостерег голос. — Узнает каптенармус, заставить приседать в выгребной яме, как в прошлый раз.

— Слепой дурень ничего не увидит, — процедил новый голос, холодный и злой. — Особенно если ему никто не расскажет. Ты же не настолько глуп, Андре?

Рядом сплюнули.

— Не смей мне угрожать, Руперт, черт бы тебя побрал. Если старик что-то и пронюхает, то не от меня.

По песку заскрипели удаляющиеся шаги.

Я бесшумно скользнул следом. Впереди маячила широкая спина в форменном мундире с полукружьями пота подмышками — это, должно быть, и был тот самый честный Андре. Прямо передо мной был широкий коридор между внешним частоколом и чем-то вроде блокгауза, а справа, куда мне было нужно, звучал смех и доносилось стеклянное бульканье. Нет, напрямик не пройти, против троих мне не выстоять, да и шум будет нежелателен.

А вот с этим самым Андре возможны варианты… Парадокс — вопреки законам природы и неумолимым правилам естественного отбора, шансы остаться в живых здесь были именно у алкоголиков и игроков. А правильному парню и хорошему солдату придется, скорее всего, покинуть этот грешный мир.

На вышках было тихо — мои передвижения оставались незамеченными. Из-за строений доносились обрывки разговоров, пахло лошадиным навозом и готовящейся едой. Солнце палило, словно раскаленный револьвер.

Фигура в мундире свернула вправо, в узкое пространство между двумя приземистыми строениями. Это мне подходит — оказавшись в замкнутом пространстве, которое не просматривалось с вышек, я сократил расстояние — благо, честный парняга шел не спеша — и аккуратно воткнул нож ему прямо в печень.

— А-а-а… — удивленно выдохнул он, разворачиваясь на подкосившихся ногах. Ему, наверное, казалось, что это полный боли крик, тревожный вопль, но на деле его едва услышал даже я. Его ладонь безвольно соскользнула с приклада винтовки, за которой он только-только успел потянуться. Темный — точнее, уже светло-серый — мундир стремительно набирал красноты, бордовой в центре и карминовой по краям, а вот глаза, в которых отражалось горячее небо, напротив, становились все светлее, пока не остекленели полностью.

— Заткнись, гринго, — пробормотал я. «Просто сторожевые псы, — мелькнула в голове мысль. — Обленившиеся сторожевые псы».