Он быстро повернулся на пятке и вышел, с шелестом задвинув «дверь». Димка вздохнул. На самом-то деле Метис был старше его раза в три, и споря с ним он и впрямь чувствовал себя дураком. Только вот правее от этого он всё равно не казался…

Ждать ему пришлось недолго — с минуту, быть может. Потом Метис вернулся и молча протянул ему блокнот. Старый, потертый, из той, ещё до Ойкумены, жизни. Но дорогой. При первом же взгляде на него Димке вспомнились всякие аристократы, которые аж в Париже заказывали себе бумагу для одного какого-то конкретного письма. Ну и ещё, естественно, девчонки из самых выпендрежных, которые целый блокнот могли «оформить» разными нарисованными от руки виньетками — ну, чтобы, типа, только мой неповторимый стиль — «а я вот любые заметки пишу на таких вот высокоартистичных и сильнохудожественных листочках». Но это был явно фабричный блокнот, такие Димка видел в магазинах: формат вертикальной половины обычного машинописного листа, красивая глянцевая обложка, перфорация под отрыв листа, очень качественная белая блокнотная бумага, тонкая, но плотная, а внизу каждого листа, в правом уголке — какой-нибудь рисунок, либо голубой, либо светло-коричневый, либо бледно-зелёный: парусник, или олень, или изящный цветок. И все твои письма и заметки тут же приобретают эдакий оттенок яркой индивидуальности и тонкого художественного вкуса… Как говорил Димкин отец, вещь с понтом и претензией. Этот вот блокнот как раз был с кораблями. Синенькими, под цвет моря. И исписан четким, очень аккуратным почерком, при первом же взгляде на который в душе у мальчишки шевельнулась черная зависть: ему до такого было очень далеко. Он вздохнул, и вновь взглянул на первую страницу.

«22 мая 1989 года. Сегодня, в мой пятнадцатый день рождения, мама подарила мне этот блокнот. Я решил начать вести дневник…»

Димка поднял глаза и вопросительно посмотрел на Метиса. Ему мама внушила, что читать чужие дневники — мерзость и гадость, и сейчас он чувствовал себя очень неловко. Дурацки даже чувствовал.

— Ты в самом конце читай, — неохотно сказал Метис. Видно, неловко сейчас было и ему.

Димка молча открыл последнюю страницу. Почерк здесь был совсем другой — дерганый, рваный. Верно, не нужно было быть экспертом-графологом, чтобы понять — всё это писалось в очень раздерганных чувствах.

«289-й день второго года Попадания. Сегодня ночью пропало ещё трое пленных. Покончили с собой, потому что клетки нетронуты. Черт знает, как — повеситься там не на чем, а если бы перегрызли себе вены, — на земле осталась бы кровь. Сегодня ночью сам буду следить…».

«290-й день второго года Попадания. Я видел. И уже никогда не смогу забыть. Рыгхар зубами оторвал щепку от кола. Длинную, острую. И загнал себе в глаз, наверное, достав до мозга, — тело сразу же исчезло. Я не успел ему помешать. Он меня видел, но ему было уже всё равно. Его усмешка — это самое ужасное, что я видел в жизни. Да, Хоруны — звери, но мужества у них не отнять. Как же мне тошно…».

В самом конце листа была ещё запись, без даты, — наверное, сделанная в тот же день.

«Осталось одиннадцать пленных. Сегодня же приказал всех отпустить. Пусть они вновь займутся старым, — но не творят с собой… такое. К черту, к черту, к черту эту войну, есть вещи, которые я просто не могу делать. Прости, дорогой дневник, что мы расстаемся на такой ноте, — но это, в самом деле, всё».

— Понял, наконец? — спросил Метис, забрав у него блокнот.

— Понял, — буркнул Димка. Сейчас ему тоже было тошно, как никогда в жизни, — и сотрясение мозга не имело к этому уже никакого отношения…

* * *

— Я бы сейчас даже пирог с картошкой съел, — с тоской сказал Борька, глядя вниз. — А дома-то нос воротил, во дурак был, да? Да что там пирог! Я бы сейчас теста поел, просто сырого. Сил уже нет нюхать…

— Да! — согласился Димка. Сырое тесто, особенно песочное, для тёртого пирога, в детстве было невероятно вкусным. Куда вкуснее, чем готовый пирог. — Но начинка всё равно вкуснее.

— Да, да! — подтвердил Борька. — Тертые с сахаром яблоки для начинки я в детстве только так ел, гоголь-моголь взбитый для безе — тоже. А уж вишня с сахаром — вообще праздник души. В общем, все взрослые — это дикие, дикие люди: портят столько замечательных вкусных вещей, которые гораздо приятнее слопать сразу и в сыром виде.

— Только не рыбу, — вздохнул Димка, тоже с тоской глядя вниз. Словно назло, кухня Волков помещалась едва ли не под окном его «палаты». Ну, не кухня, конечно, а просто очаг — длинная, метров в пять, мелкая яма, обложенная плоскими камнями, между которых жарко пылали угли. Яму перекрывало несколько каменных плит, на которых пеклась к ужину рыба, распространяя одуряющий аромат. Вокруг ямы кружком сидели девчонки, то и дело отгоняя мальчишек, пытавшихся подобраться поближе. Димка очень хорошо их понимал…

— Эй, не помешал? — дверь в «палату» Борька оставил открытой, так что Метис зашел просто так, без привычного уже покашливания. — Нате, а то помрете тут совсем, — в каждой руке он держал по здоровенному куску копченой рыбы, которые и вручил обалдевшим мальчишкам.