В чем разница между этими двумя понятиями выяснять не хотелось. Да и надобности особой не было. Вполне хватало того, что мама находится здесь не в качестве медперсонала, а значит, ничего хорошего ждать не стоит. Хотя, я и без того догадывался, что человек, всю жизнь проработавший преподавателем русского языка в средней школе, вряд ли будет работать в подобном заведении. Тем более на старости лет, да еще и с больным сердцем.

— Год рождения, — потребовал охранник.

Я его вполне расслышал и понял правильно, но зачем-то задал глупый вопрос:

— Мой или ее?

— Ее!

— Тридцать первый.

— Коридор налево, по лестнице на третий этаж. Лифт не работает. Когда поднимешься, позвонишь в звонок. При выходе предъявишь пропуск. Его выписывает дежурный надзиратель. Проносить на территорию хосписа продукты, колющие, режущие предметы и лекарства — запрещено. Ключи можешь оставить мне, при выходе верну.

Я передал ему связку ключей от квартиры.

— Паспорт, — потребовал мужик.

— Господи! Да паспорт-то вам зачем? Я что, на режимный объект прохожу? С каких пор в больнице паспорта требовать начали? — не выдержал я, начав повышать голос.

— Это не больница. Без удостоверения личности, вход на территорию хосписа запрещен.

— Бред какой-то! — возмутился я и принялся рыться в карманах, заведомо зная, что никакого паспорта там нет. Вместо документа извлек пару кредитных карт, на одной из которых, с тыльной стороны, имелось мое фото, а на лицевой — имя с фамилией. Я протянул карточку охраннику, затем, немного поразмыслив, вытащил из кармана сотенную купюру и приложил к импровизированному «документу». Тот недовольно хмыкнул, еще раз посмотрел на меня, но от предложения отказываться не стал. Взял деньги, даже не взглянув на карту, нажал на какую-то кнопку, и турникет щелкнул замком.

— Посещение строго до семнадцати, — на этот раз в тоне его голоса я не заметил хамских нот. Скорее, теперь он просто констатировал факт, не более того. Интересно, сообщил бы он мне столь «ценную» информацию, если бы у меня с собой оказался паспорт, и мне не пришлось бы давать ему денег? Почему-то кажется, что нет. Но это всего лишь догадка, не более того.

Я вошел внутрь и поднялся на третий этаж. Проход в отделение перегораживала оббитая жестью массивная дверь с крупным смотровым глазком. Подойдя вплотную, попытался заглянуть в него, но вовремя успел заметить идущую с противоположной стороны женщину в белом халате. Едва я успел сделать шаг назад, как щелкнул дверной замок и дверь открылась.

Она явно не ожидала здесь кого-то встретить и даже слегка испугалась. Я приветливо улыбнулся и поздоровался, от чего дама в халате нахмурилась.

— Вы что-то хотели?

— Я ищу свою мать. Семенову. На охране сказали…

— Да, да… Я вас помню. Девятая камера. Ее два месяца назад туда перевели, — сообщила женщина и жестом пригласила войти внутрь.

Я опешил.

— Какая камера?

— Девятая, — будничным тоном повторила женщина.

— Нет… Я имею в виду, что значит камера?

— Это должно что-то значить? — удивилась та и изобразила недоумение.

— Постойте… Она что, заперта?

— А вы бы хотели, чтобы она была не заперта? — интонация, с которой был задан ее вопрос, по умолчанию делала его риторическим.

— Зачем?

По всему было ясно, в ее глазах я выглядел идиотом. Она смерила меня удивленным взглядом и сказала.

— Послушайте, если у вас есть претензии к условиям содержания, можете изложить их в письменном виде. Обсуждать ваше недовольство в подобном тоне я не намерена. Мне и без вас с этой Семеновой проблем хватает. Между прочим, ни у одного клиента, кроме нее, нет мобильного телефона. И я вам об этом уже не раз говорила. Это грубое нарушение правил содержания смертников.

— Каких смертников? — выдохнул я и почувствовал, как кровь отходит от лица.

— Николай… Забыла ваше отчество… У меня нет времени на пустые беседы. Либо проходите в камеру, либо прошу на выход. Мне некогда. У меня планерка, — она заметила мою реакцию и замерла, — Николай? Вы в порядке? Вы понимаете, что я говорю? Эй!

Нет. Я не понимал. Впрочем, это уже превратилось в привычку. Здесь много чего было не понятно. А если поразмыслить, то можно даже сказать — непостижимо и страшно. Сколько ни старался, я никак не мог понять, ради чего эти люди живут? Что ими движет? Чему они радуются и радуются ли вообще? Для чего рожают детей? Мне было не понятно, как может сын допустить, чтобы его мать оказалась запертой в какой-то жуткой камере смертников? И после этого мать звонит этому сыну и с болью в голосе интересуется, не заболел ли тот! Я не понимал!

Женщина в белом халате решительным шагом двинулась вдоль коридора, по обеим сторонам которого, через равные промежутки, серели неокрашенным металлом стальные двери с квадратными окошками, как в тюрьме. Я проследовал за нею и через десяток метров остановился у двери, обозначенной цифрой «девять».