Мне стало плохо. Руки тряслись с такой силой, что читать дальше просто не представлялось возможным. Теперь страх встретиться с собственным двойником сменился жгучим желанием, чтобы эта встреча все-таки состоялась. И я прекрасно знал, что буду делать, когда увижу перед собой собственное лицо.

Удивительное дело: насколько сильно я удивлялся жалкой увечности населявших этот мир людей, настолько же сильно поражался схожести поведения наделенных властью чиновников и госслужащих с их коллегами в моем мире. Разницы практически не было! Общаясь с представителями органов правопорядка, создавалось стойкое впечатление, будто я и не переносился никуда! А в один забавный момент я и вовсе ощутил неуместную ностальгию, которая, по сути, являлась больше актом мазохизма, нежели чем-то и в самом деле логичным.

В районном отделении меня принял сержант, состоящий на должности участкового инспектора. Я знал его. Точнее, помнил его визит в ноябре две тысячи восьмого. Он приходил ко мне домой вместе со следователем, когда погибли Маша с Юлей. Да только толку от этого знакомства сейчас было мало. Во-первых, я запомнил только его лицо — круглое, с вечно красными щеками. Ничего больше об этом человеке я не способен был тогда переварить. А во-вторых, в этой реальности он меня тоже не знал. Причина банальна — тот роковой ноябрь две тысячи восьмого здесь еще попросту не наступил.

Видимо, участковый относился к тому типу людей, у которых краснота никогда не сходит со щек. Я понятия не имею, с чем это связано. С особенностями кожи, или с тем, что человек постоянно находится в возбужденном состоянии, но пухлые щеки милиционера, сидевшего передо мной в тесном, душном кабинете, пылали багрянцем. Можно было, конечно, предположить, что сказывалась беспощадная июльская жара, от которой не спасал даже крутящийся на полную катушку вентилятор, но я прекрасно помнил, что его лицо имело тот же цвет и во время известного осеннего визита.

Я изнывал от духоты помещения вот уже битый час, но дело, по которому я добровольно явился в милицию, не сдвинулось и на шаг. Большая стрелка настенных часов, на циферблате которых красовался огромный золотистый трезубец, бездушно отсчитывала драгоценные минуты, которых теперь могло не хватить на то, чтобы вернуться в хоспис и вытащить оттуда маму.

— Товарищ сержант, я же вам говорю, я полностью осознаю меру ответственности и обязуюсь при первой же необходимости уведомить вас о подозрительных действиях со стороны моей матери. У нее своя квартира, причем находится она совсем недалеко от моего дома. Я смогу посещать ее ежедневно, контролировать, ухаживать… Вы поймите, я остался без работы, за хоспис платить нечем. Жена даже собаку усыпила, чтобы сократить расходы. У меня малолетняя дочь, она расстроится, когда узнает, что ее питомца умертвили, но у нас не оставалось другого выхода. Мы просто вынуждены были так поступить! То же самое касается и моей матери! Если я в ближайшее время не найду работу с достойной оплатой труда, то уже в скором времени у семьи не останется средств для существования. А на такие риски я идти не готов. Пусть лучше мать живет у себя дома, если надо, под замком, но заставлять дочь и жену голодать — это будет слишком серьезным ударом по моему самолюбию.

Услышав последнюю фразу, участковый изменился в лице. Едва заметно, но изменился! Впервые за шестьдесят минут диалога! И изменения эти были отнюдь не негативными. Я, вдруг, заметил, как его багровое лицо оттаяло! Не было сомнений — он и в самом деле проникся ко мне пониманием. Самолюбие! Черт возьми! Самолюбие — вот, что объединяет это общество! Вот, что способно хоть в какой-то мере вызвать, если не сочувствие, то хотя бы понимание! Парадоксальное, абсурдное взаимопонимание.

— Семенов, ты же сам прекрасно понимаешь, что все твои доводы — бред сивого мерина. Ты что, с таким опытом работу себе найти не можешь?

— Да какая сейчас работа у банкиров? Мировой финансовый кризис на дворе! Людей из банков пачками на улицу выбрасывают! Сокращения жуткие. Сейчас безработных банкиров больше, чем китайцев в Пекине.

— Ясно…

Он хотел еще что-то сказать, но на его столе зазвонил телефон. Сержант снял трубку и поднес к уху.

— Алло. Да. Да. Так и есть. Угу. Угу. Все понял. Принято. Будьте богаты. Угу. Отбой.

Он выдохнул с каким-то облегчением, улыбнулся и вытер пот со лба.

— Ладно, Семенов. Считай, взял ты меня измором. Подпишу твой запрос, но при одном условии: теперь ты в моем кабинете постоянный клиент. Будешь являться на отчеты еженедельно, скажем, по четвергам к восемнадцати ноль ноль. Неявка без уважительной причины будет квалифицирована, как нарушение правопорядка и меры будут предприняты к матери и к тебе, соответственно. Усек?

— Усек! — тут же отрапортовал я и мысленно возликовал.

Он сделал росчерк на заветном листе, обнаружил, что шариковая ручка не пишет, ругнулся, принялся искать другую. Нашел, расписался ею и протянул листок мне.

— И ищи работу! Не думай, что ты ее навсегда забираешь. А то мало того, что сам тунеядец, так еще и мать свою ебанутую ко мне на участок притащишь. Свободен!