Сначала Кейлен еще пыталась быть в курсе дел, но быстро поняла, что от всех этих мыслей начинает кружиться голова и болеть живот. И она сама точно не сможет помочь, поэтому лучшее, что может сделать — не лезть, отдыхать и позаботиться о будущем ребенке. Это главное. Остальное потом. Вот родит, тогда будет в эти дела влезать, тогда не страшно.

Только с каждым днем все тяжелее. Все тело ноет и тянет. И ребенок вечно вертится, не дает ей спать. И скорей бы уже…

А ночью шел снег. Зима уже. Здесь в горах зима приходит быстро и остается надолго.

Кейлен не могла уснуть вертелась в кровати. Потом сидела у окна.

Потом поняла, что больше не может так, хочет на воздух. Оделась потеплее… здесь она давно научилась одеваться так, чтобы не мерзнуть на холодном ветру. На ветру становилось легче.

Двое солдат пошли за ней. Да, за ней везде ходила охрана. Сначала это смущало Кейлен, потом она привыкла и перестала их замечать. Это люди Тодда, и если он доверяет им, то и Кейлен будет доверять. Того одного раза на башне ей хватило.

И подняться, если будет нужно, они всегда смогут помочь. Поддержать.

А наверху, на башне, стоит небольшая скамеечка, специально для нее.

Если сесть, укрывшись от ветра за зубцами, то тихо. Падает снег… Охрана ждет на лестнице.

И вот, Кейлен уже слышит шаги…

Она с самого начала знала, что он придет. Нет, не наверняка, конечно, но почти. Если у Тодда нет никаких срочных дел, он придет сюда. Ему передадут, что Кейлен пошла на башню одна.

Он всегда приходит.

— Доброй ночи, ваша милость, — тихо говорит он.

Улыбка на его лице. Почти не видно, совсем темно, но улыбку Кейлен чувствует.

— Доброй ночи, сэр Тодд. Вы тоже еще не спите?

— Было много дел, — он пожимает плечами. — Но уже собирался идти.

Подходит. Встает рядом. Но смотрит вдаль, сложив руки поверх зубца, положив на них подбородок. Просто молча стоит.

Долго. Тихо. Кейлен сидит на скамеечке и смотрит на него, поглаживая живот.

— Я сегодня розы закончила вышивать, — говорит она. Сложно сказать для чего, просто говорит и все. Тодд слушает. — Теперь малиновку только осталось, и платок будет закончен. Или синенькую мухоловку, я все решить не могу. Сегодня весь вечер сидела, прикладывала нитки и так и так… Если синенькую, то, наверно, еще синих цветочков снизу надо добавить…

Зачем это Тодду? Глупая женская болтовня. Совсем глупая. Но он улыбается.

— Моя мама все любила снегирей вышивать, — говорит он. — Больших таких, красных, словно зимние яблочки. Пушистых. У меня даже детская рубашка осталась с этими снегирями, на память.

— Да, — Кейлен улыбается в ответ. — Я потом тоже рубашку вышивать буду. У нас считают, что мать может напеть и заговорить на удачу и на здоровье, вышивая рубашку для своего ребенка. Не знаю, получится ли, но я попробую.

— И у нас тоже. Как он там? Сильно толкается?

— Да, особенно вечерами. Спать не дает. Хотите послушать?

Это чуть смущает, но только чуть. Потому что они здесь вдвоем, охрана внизу на лестнице. Потому что Тодд, это Кейлен точно знает, все поймет правильно. А еще потому, что ему не все равно.

И он садится рядом, на пол. Кейлен сдвигает тяжелый плащ в сторону, и Тодд осторожно кладет руку ей на живот, прислушивается, замирает. И сам тянется поближе.

— Толкается, — говорит довольно. — Сильный будет парень.

— А если девочка?

— Что ж, — Тодд пожимает плечами, — если девочка, то, может, и лучше, спокойнее для всех. Не волнуйтесь, ваша милость, все будет хорошо. И у нее и у вас.

— Говард говорит, что если я хочу, чтобы мой ребенок выжил, мне нельзя больше выходить замуж. Потому что любой мужчина захочет своих детей. Захочет, чтобы его дети стали наследниками.

Тодд кивает. Именно поэтому — девочка спокойнее. Ее можно удачно выдать замуж и отослать подальше, и она не будет мешать сыновьям нового герцога. А сына и чужого наследника захочется устранить.

Но пока еще не угадать.

Тодд слушает, чуть прикрыв глаза. Руки у него большие и теплые, и это так приятно.

— Что ж, — говорит он, — в таком положении для вас свои плюсы. Молодая вдова и полноправная хозяйка замка может вести такую жизнь, какую пожелает сама, ни у кого не спрашивая. Зачем муж, если можно завести десяток любовников?

Он смеется. Не серьезно, конечно.

— Я не хочу десяток.

Он снова смеется, еще веселее. Но не обидно совсем, мягко, легко.

— Вы просто не пробовали. Ну, можно парочку, для начала.

И поднимает на нее глаза.

Глаза у него серые, почти черные в темноте, а в глазах мечутся золотые искры.

И так неудержимо тянет дотронуться до его волос… снег… да, просто снег смахнуть. Сопротивляться нет сил.

— У вас снег на волосах… — она едва-едва касается, и тут же руку убирает.

Он смотрит на нее и, кажется, совсем перестает дышать. Пальцы чуть заметно подрагивают.

Зато просто отчаянно начинает колотиться сердце… или это у нее самой?

Потому что что-то происходит. Не явно, но это невозможно не почувствовать.

Тодд приподнимается, вставая на колени, и теперь он почти вровень с ней, сидящей на невысокой скамейке. Его ладонь все еще лежит на ее животе. Второй рукой он опирается о стену.