— Готов, — сказал Тодд ровно.

Готов. Для этого он здесь. Он знал.

— Хорошо, — кивнул тролль. — Чуть позже тебе принесут еду и одежду. А сейчас ты расскажешь все, что успел узнать. И не думай, что удастся скрыть что-то, ты не скроешь. Твою судьбу будет решать Совет.

Тодд кивнул. Да, он все расскажет. Ему нечего скрывать.

На мать отчего-то было смотреть немного неловко, Тодд не смотрел. Она ведь не станет жалеть его? Нет… После всего сказанного — не очень понимал, как себя вести. Радоваться встрече? Просить о помощи?

Нет, просить он точно не станет.

Мать сама взяла его за руку, сжала пальцы.

— Не бойся, — сказала шепотом. — Здесь многие на твоей стороне.

Поднялась и тихо ушла.

Не бояться?

Страх — это не совсем то. Он готов к смерти. Но… На его стороне?

Нет, Тодд решил, что даже не будет думать, что это может значить для него. Он уже готов принять свою судьбу, и лишние надежды… ни к чему. Все, что от него зависело — он сделал. Теперь осталось только рассказать. И ждать решения потом.

Но и рассказать не вышло тоже. Все вышло не так.

Тролль, который пришел к нему, на вид был совсем обычным, скорее человеком. Неприметным, скучным.

Принес ведро, поставил рядом.

— Сядь на стул, — сказал он сухо и равнодушно. — Закрой глаза и постарайся не сопротивляться. Если попытаешься закрыть сознание — будет только хуже, я сломаю и увижу все равно. Не дергайся. Будет тошнить — не стесняйся, всех тошнит, особенно в первый раз.

Пододвинул ногой ведро к стулу ближе.

Вот же…

Тодд сел. Все это немного странно, но раз уж он здесь, спорить бессмысленно. Пусть так. Значит, тролли хотят увидеть сами? Могут проникать в сознание, доверяют скорее магии, чем его словам.

— Дыши глубже, — сказал тролль. — Если будешь дергаться, мне придется тебя связать. Но, может, обойдемся и так.

Хорошо. Тодд кивнул снова.

Тролль подошел, долго смотрел Тодду в глаза, потом положил руки ему на виски. Чуть надавил.

И вдруг такое ощущение, словно земля уходит из-под ног и Тодд летит в глубокий колодец. Сразу и резко, так, что невыносимо кружится голова. И виски пронзает болью. Он еще чувствует прикосновение пальцев, но так, словно они проходят сквозь кожу, сквозь кость, протыкают насквозь. И хочется орать… но мир так кружится, что даже дышать не выходит.

Вспышки света бьют по глазам, мелькают. Быстро, хаотично. В этих вспышках мелькают чьи-то лица, чьи-то слова… На мгновение лица задерживаются, потом кружатся хороводом снова. Словно кто-то быстро-быстро листает его жизнь, выхватывая отдельные куски, поворачивая, рассматривая и отбрасывая лишнее.

Все быстрее, до тошноты.

Не хватает воздуха.

И паника подкатывает, совершенно нереальная, неконтролируемая.

Все, что Тодд может — изо всех сил схватиться за стул, до боли в суставах, чтобы хоть как-то удержаться.

Такое чувство, словно его наизнанку выворачивают, перебирают там все, копаются…

Так долго, что ощущение реальности теряется окончательно.

А потом вдруг отпускают резко, и мир переворачивается снова. И словно тяжелым молотом бьют по голове, кажется — сейчас расколется. В руки суют ведро, дергают вперед…

Тодда выворачивает, потом снова.

Потом он понимает, что стоит на четвереньках на полу, над этим ведром, пытается не упасть. Отчаянно кружится голова. Темнеет в глазах и звенит в ушах.

— Это скоро пройдет, — говорит тролль. — У нас мало времени, а ты, как мне сказали, крепкий парень, выдержишь. Сейчас старайся дышать глубже и глаза не закрывать, пока кружиться не перестанет. О том, что решит Совет, ты узнаешь завтра.

* * *

Тодд лежал на спине, глядя в потолок.

День сейчас или ночь — не разобрать. Тут нет окон, солнца не видно, не узнать. Горные тролли живут иначе…

Головная боль отступила и улеглась, только звенело в ушах еще, но с этим вполне можно жить. Ему принесли воды умыться, чистой одежды. Забрали ведро. Потом принесли обед… или ужин, даже и не понять. Поначалу есть не хотелось, Тодд чуть ковырнул мясо и пирог с грибами… хотел лечь на кровать снова, но в животе вдруг так тоскливо заурчало, что решил не откладывать. Силы ему еще могут понадобиться.

И теперь, впервые за много дней, ему не надо было никуда бежать и ничего делать. Только ждать. И это так непривычно и тягостно.

Комната была почти пустой — только кровать, стол и стулья, больше ничего. Дверь заперта. Делать нечего. Стучать и требовать, чтобы его выпустили — бессмысленно, он не гость, а подсудимый. Заключенный. И вообще, может быть, что и жить ему осталось до утра… это если сейчас вечер.

Тихо и пусто.

И пустота внутри.

Он сделал все, что мог. Вот только отчего-то казалось, что недостаточно, что нужно бы кинуться и доделать. Но уже никак.