Вернувшись к рычажкам, я дёрнул теперь сразу за два. Повсюду натужно залязгали раздвигающиеся панели. Теперь запылённые окна проступили по всему периметру тачанки, но самое интересное было не это – носовую часть обдало каким‑то паром, и она стала полупрозрачной! С этого момента мы могли смотреть, как под нашими колёсами мелькают рельсовые крепежи. Дорога то резко уходила вниз, заставляя поджилки трепетать от страха, то поднималась к верху. На наивысшей точке подъёма тачанка практически останавливалась, и тогда мне казалось, что мы вот‑вот покатимся обратно. В общем, этот способ передвижения не для слабонервных, и уж точно не для тех, кто недавно плотно отобедал. Мой желудок стонал и пытался покинуть меня то через горло, то стыдно сказать, через что. Меня тошнило, и я радовался, что вся еда успела перевариться во мне до того, как я отправился по Железному Пути. Превратные взлёты, стремительные падения и расшатанные ими нервы вскоре побудили меня закрыть окна. Я вернул рычажки в исходное положение, но из этого ничего не вышло. Вероятно, что‑то заклинило в старом механизме, и он больше не хотел сдвигать ставни. Виновато посмотрев на друзей, я развёл руками. Говорить не имело смысла, мы так разогнались, что ревущий ветер делал нас чуть ли не полностью глухими. Кстати, рычажки на спинке сиденья присутствовали только у меня. Может, я занял место капитана корабля? Тогда лучше будет здесь ничего не трогать. Потому что Догараг сказал, что мы достигнем Яварха только в том случае, если будем ехать прямо… А то вдруг, буду тыкать кнопки и пружины, и мы слетим со шпал или врежемся в стену?! Очень надеюсь, что нет.

Уже примерно как час моя голова кружилась вместе с бликами, расплывчатыми формами и нескончаемыми рельсами. После очередного неимоверного скатывания я закрыл глаза. Постепенно мной стала овладевать дрёма. Измождённое тело нуждалось в отдыхе, и я собирался использовать предоставленную возможность, чтобы подарить ему кратковременное забвение. Повиснув на сцепляющих верёвках, я погрузился в сон…

Мне снилось, что я снова маленький мальчик. Я стою на холме возле дома, в котором живу со своими родителями. Рядом покуривает трубку папа. Он смеётся, и его седые усы при этом смешно топорщатся. Отец закрыл мне руками глаза и куда‑то повёл. Я подглядываю через плохо сомкнутые ладоши. Мы идём по тропинке к дереву, на сучьях которого висят качели! Руки сползают с глаз, и я радостно бегу к долгожданному подарку! У меня сегодня день рождения! Нынче мне исполнилось четыре года! Да‑да, я уже большой! Мама держит в руках ароматный пирог с четырьмя свечками, прыгает собака, пытаясь лизнуть мои острые мальчишечьи коленки. Я раскачиваюсь взад и вперёд! Мир вокруг такой прекрасный! Такой свежий! Я всё смогу! Я буду беречь своих родителей до глубокой старости, потому что я очень люблю их! Вдруг из рук мамы выпадает пирог, её взгляд становиться испуганным. Что случилось, мама? Почему ты больше не улыбаешься? Отец сдёргивает меня с качелей, и я начинаю реветь. Чем я провинился, папа? Схватив меня подмышки, он бежит в дом, мама едва поспевает за ним, я трясу ногами, пытаясь вырваться. Папа открыл дверь, и на меня дыхнуло запахом полевых цветов и сладкой сдобы. Прижимая меня одной рукой к себе, отец поднимает ковёр – под ним погреб, где мы держим картошку. Папа развернул меня, теперь он смотрит в мои мокрые глаза. Отец говорит, что это – игра, и я должен спрятаться. Я должен сидеть тихо‑тихо пока он не вернётся. Я киваю и лезу по большим ступенькам вниз. Я прижимаю к груди плюшевого медведя, мама сшила его той зимой. Крышка погреба закрывается, я ничего не вижу. Темно и страшно, но я молчу, папа раньше никогда не играл со мной в эту игру, и мне немножко интересно, что будет дальше. Найдя укромный уголок между мешками с картошкой, я жду. Крик! Это кричит мама! Она тоже играет? Что‑то тяжёлое упало на пол. Потом второй раз. Тишина. Папа, когда ты придёшь за мной? Свет стал проникать через щели! Папа убрал ковёр! Медленно‑медленно крышка поднимается, я жмурюсь, что‑то красное и тягучее капает по ступенькам. Я выглядываю из‑за угла, мишка выпадает из моих рук…

Я очнулся. Тонкая рука, повёрнутой в пол‑оборота Серэнити, соскользнула с моего лба. Мы продолжали катиться сквозь Железные Горы. Пока я спал, носовая часть тачанки вновь стала непроницаемо‑стальной. Может быть, закончилось действие того загадочного пара, или заработал один из передвинутых мною рычажков. Наклонившись к окну, я поглядел на проносящиеся мимо столбы. Мы двигались по относительно ровному участку дороги с уклоном вниз. Ветер едва обдувал моё осунувшееся лицо. Кроме меня и Великого инквизитора все дремали.

– Во сне ты метался и пытался выбраться из верёвок. Я испугалась, что ты можешь ненароком отстегнуться. Чтобы успокоить тебя, мне пришлось проникнуть в твои сновидения и оборвать их.

Серэнити устремила на меня ясные глаза.

– Не знал, что ты умеешь такое, – проговорил я, отводя взгляд. – Эта был всего лишь кошмар.

– Нет, тебе не скрыть этого.

– Чего не скрыть?

Серэнити вздохнула.

– Боль. Твоё воспалённое сознание ненароком показало мне занозу. Старая, заскорузлая и очень колючая, она плотно засела в тебе, и обычными щипцами её не достать.

– Это моя заноза.

– Я могу её вытащить.

Я горько усмехнулся.

– Из меня её не вытянуть даже калёным железом.

– А ты пытался?

– Нет.

– Тогда доверься мне.

– Зачем? Может, я хочу, чтобы она всегда сидела во мне.

– Это неправда.

– Откуда тебе знать?

– Многое ведомо мне о человеческих душах, и ещё больше я прозреваю за пеленой их покровов. Лишь внешне твоя рана не имеет шрама, но внутри она не заживает и гниёт. Безлунными ночами, когда ни одна звезда не проникает к тебе своим светом, ты попадаешь во власть безжалостных отголосков прошлого.

Как она догадалась? Событие, произошедшее века назад, не оставляло мою память и по сей день. Трагические и совсем недетские переживания иногда выползают из омута моих воспоминаний. Чаще всего мне удаётся изгнать их, но бывает, что они проникают в сны, и тогда я дрожу всем телом. Может, настала пора перестать удерживать их в себе? Вырвать, разрезать, выкинуть и предать забвению? Время пришло?