Вардо встали, пэйви принялись распрягать коней и ставить полотняные шатры – до зимы они спали «под небом», как говорил этот кочевой народ, а вот зимой, если не удавалось найти деревню, куда их пустили бы, вардо служили домами. Женщины разводили костры, ставили воду греться, несли в шатры подушки с одеялами. Дети крутились под ногами. Девчонки-подростки и с ними несколько повязанных платками молодух отпросились у стариков сходить в город, поглядеть, что как, и, получив разрешение, кинулись по дороге пестрой галдящей стайкой.

Среди них шли рядом Нелли Ворона и Эшлин – точнее, Линди Певунья, как называли ее в таборе.

– Мужняя ты, милая? – сразу спросили ее женщины из семьи, принявшей их с Гьеталом в вардо. Они кинулись переодевать Эшлин, чтобы сошла за пэйви для чужого взгляда. Эшлин, помедлив, кивнула.

– Так что же простоволосая ходишь, разве можно? На-ка, повяжись вот.

Теперь Эшлин была похожа на Нелли. Такая же рубаха с прорехой на плече, синяя юбка с цветными оборками – это разными лоскутами раз за разом надставляли обтрепанный подол, – браслеты с бубенцами и пестрая низка бус на шее. Платок она уже научилась сдвигать на затылок, чтобы пряди волос виднелись спереди, как у других пэйви – «а то подумают, что лысая под платком», смеялись девчонки. Ходить босиком она умела еще дома и не отставала от других.

Она и вообще не отставала. То, что Эшлин умела дома, пригодилось сейчас – как она благодарна была строгому материнскому: «Девочка, применять магию там, где можно сделать руками, попросту неприлично». Поэтому она подвязывала шатры, плела корзинки из лозы, чистила овощи для котла. Лесное чутье ши помогало ей тоже – искать воду, ароматные травы, орехи. И плясать вместе с девчонками для пэйви у костра и в городе напоказ выходило хорошо. Только вот петь она отказалась сразу.

– Скажи им, Нелли, – шепотом попросила Эшлин в первый же вечер, когда старики спросили, как поет чужачка. – Это нельзя. Моя песня особая. Сразу станет заметно, кто я. И может что-нибудь случиться. Скажи так, чтобы поняли.

Нелли кивнула и громко пояснила во всеуслышание:

– Нельзя новенькой петь, хоть и голосок хорош. Сами знаете – мужняя она, а муж в тюрьме. Она обет дала – не петь, пока с него вину не снимут. Запоет – беда будет.

Пэйви покивали. Седой степенный Белый Грэг, таборный вожак, приговорил:

– Умница певунья. Мужа ждать надо, это хорошо.

Так она и стала – Линди Певунья.

Белый Грэг приходился внуком Матушке Джи. А Нелли – праправнучкой.

– Да не знаю я, сколько прапрабабке лет, – смеялась Нелли. – Она, наверно, всегда была. Как земля. Как эта дорога.

Ожоги Гьетала шли на убыль медленно – но если бы не мазь, ему пришлось бы еще хуже. Мазь взялась варить жена Белого Грэга, лучшая в таборе лекарка, Алекса Тихоня, говорливая и шумная, как горная речка. Все равно заживление ожога от холодного железа брало столько сил, что Гьетал вынужден был ходить, опираясь на тяжелую палку и недалеко. Это не помешало и ему найти себе в таборе место. Дети носились за ним стайкой – он рассказывал им сказки и учил делать из глины посуду. Молодые мужчины подходили, почтительно именовали «дядька Гьетал» и просили показать, как так ловко у него выходит вырезать из дерева свистульку-лошадку, куклу, пляшущую на ленточках, или миску в виде чудной рыбы, спрашивали, как в родном доме Гьетала лечили коней. Девчонки на него откровенно заглядывались – Алекса ругалась и гоняла:

– Пялятся еще, негодницы! Замуж за него решили, все сразу? Тьфу, бесстыжие! А ну за водой да за хворостом бегом, ежели дела себе найти не можете.

Больше всего пэйви напоминали Эшлин ши семьи Ур, Вереска. С ними ей было неожиданно легче, чем поначалу в Дин Эйрин. Да ведь и семья Ур, рассказывали, когда-то была кочевой. Быстрый смех, вечный звон бубенцов и браслетов, готовность петь и плясать – они были похожи. Гьетал на ее расспросы только покачал головой:

– Я сам удивлен, Эшлин. Я говорил тогда, и это правда, что ты не первая ши, покинувшая дом по доброй воле, как и Горт не первый изгнанник. Уходил ли так кто-то из семьи Ур – сказать не могу, не знаю, они ведь даже не нашего рода – они из Вяза, Альм.

– А из наших уходили так?

– Нет. Вряд ли это была бы тайна даже от меня, дитя. Из рода Березы, Бьех – помнишь, там есть семья Ивы? Так вот, оттуда как-то ушли двое, близнецы. Бран и Гэлеш.

«Ворон и лебедь», – мысленно перевела Эшлин. Звучало красиво.

– Я их не помню?

– Нет, это ровесники твоей матери, Гэлеш была ее подругой. С ними вышла плохая история, я помню ее. У Гэлеш была тайная любовь. Вот как у тебя. Она встречалась с человеком, и Бран покрывал их. Ничего дурного в этом нет, но у Гэлеш был жених, и она не отказывала ему в лицо. Когда жених понял, что Гэлеш любит не его и ходит к кому-то втайне ночами, он в злой обиде сказал наихудшее – будто Гэлеш любовница собственного брата. И проклял их обоих.

– Что было дальше? – вздрогнула Эшлин.

– Гэлеш сказала правду на Совете, и филиды сочли ее слова и клятву правдивыми. Но Бран пришел на тот Совет с окровавленными руками. Он убил ее жениха за оскорбление сестры. Совет взял три дня на решение их дела, но за эти три дня Бран и Гэлеш покинули наш мир. Ушли к людям, а следы затерялись. Их историю так стремились забыть, будто зло и несправедливость исчезнут, если запретить о них говорить.