– Малышом тебе быть не нравится? Что ж, найдешь Кристалл, выйдешь замуж как положено, там и поговорим о взрослении. Взрослый – тот, кто умеет принимать решения, следовать им и брать за них ответственность. Но сейчас я не о том. Я хочу поговорить о Мэдью, которого Горт держит в плену маски, подчиняя его волю себе и заставив забыть все важное. Что бы ни было, что бы ни случилось – помни, что под заклятием все еще твой брат. И его можно вернуть. Когда-то я потерял так близкую мне душу – на мгновение увидев лишь врага.

– Уну?

– Да. Столько об этом было рассказано, особенно шепотом и за спиной, что мне кажется, даже я скоро не смогу отличить правду от вымысла. Лучше было бы объявить о случившемся всем, не только Совету. И всем решить – достоин ли я наказания.

Он помолчал. Лошади ступали ровно и спокойно. Гьетал хорошо держал себя в руках.

– Я хотел найти Горта, задать вопрос о жертвах его ритуалов в лицо. Пусть это и закончилось бы поединком. Больнее всего – когда нить, которая связывает с близким, натягивается и вот-вот готова порваться. Ярость вспыхивает такая, что погибнуть могут оба. Я был готов и к этому. Но вместо Горта на место встречи пришла Уна.

Эшлин так удивилась, что случайно дернула поводья, и ее меланхоличная лошадка, недовольно всхрапнув, остановилась, а потом потрусила дальше, прядая ушами, будто тоже слушала одну из самых таинственных и трагичных историй семьи Муин рода Ежевики.

– Она… все-таки была с ним?

– Была. – Гьетал смотрел перед собой на дорогу, и в сыроватой туманной дали вместо деревьев проступали для него очертания событий прошлого. – Я даже думаю, что любила она его, а не меня. Но уже не спросишь. Потому и обвиняла его на Совете так яростно. Любовь легко становится ненавистью, когда осознаешь, что любил чудовище. Но любовь и делает уязвимым перед чудовищем.

– Вы не поговорили?

– Она набросилась на меня, будто встретила перед домом Гранитного Стража. Я звал ее, но она не видела меня, взгляд ее был полон ненависти и пустоты. Зеркальной пустоты маски. Ее Кристалл был мутным, ее сила сопротивлялась маске и, пока Уна убивала меня, изнутри убивала ее. Видимо, она тоже решила поговорить с Гортом наедине – и он забрал ее волю.

Он помолчал еще. Эшлин уже понимала, что случилось. Холодный ветер нес снежную крупку, возвещая зиму.

– Если на воина нападают, он сначала защищается, а потом думает. Те, кто поступал иначе, давно погибли. И это умение подвело меня. Вспыхнули защитные линии брони. В такой момент сила выплескивается, не давая врагу коснуться. Это так же трудно сдержать, как дыхание. Ее удар мог быть смертельным. Мой – был смертельным. Шаровая молния. Мы с Гортом выучили ее слишком хорошо.

Эшлин все сильнее сжимала поводья. Ей казалось, что сердце не может вместить столько горечи, сколько звучало сейчас в словах старейшины. Но он посмотрел ей в глаза и смог чуть улыбнуться:

– Что ты решила бы, будь старейшиной?

– Что ты не виноват.

– Так решил и Совет. А я – что должен остановить Горта сам. И после этого смогу себя простить. Я рассказал тебе не только для того, чтобы ты знала правду. Я хочу, чтобы ты надеялась спасти брата. Надежда – главное.

– Как ты думаешь, старейшина… мы справимся?

Гьетал грустно усмехнулся:

– Трудные задачи делаем безнадежными мы сами. Когда не верим в себя и близких.

* * *

Медный колокол медленно, гулко ударил три раза. Так встречалось темное время года. Начинались три ночи Самайна.

Словно отвечая колоколу, во дворах зажигали огни – волна света катилась по деревне, первый, второй, третий двор. Смотревшему в окно Аодану почему-то было не по себе – а уж страшных сказок он не боялся никогда. Может, злила слабость – несмотря на перевязку и найденную в деревне мазь, ходил он как старик, еще и опирался на палку.

Даже Эдвард притих, о чем-то думая. И тоже прилип к окну. Эпоны все не было, и впору было начинать волноваться.

Кхира помогала женщинам семьи старосты. Они зажигали свечи, расставляя их на окна, стелили на стол беленые полотенца, ставили кувшин молока и кувшин сидра, крупную соль в мисочке, смешанную с сушеными травами. Хлеб еще доходил в печи. Все делалось так тихо, словно от Самайна надо было прятаться. От его бешеных коней. От Дикой Охоты.

Придет же в голову.

И тут медный колокол забился снова – так, словно кричал, заполошно, отчаянно. Никто еще не понял, что произошло, но огонь одного из первых дворов вдруг стал большим. Совсем большим. Он летел вверх, этот огонь, с четырех углов дома четырьмя оранжевыми столбами.

– Пожар! – охнула жена старосты.

– Воду несите! – крикнул староста, и сам побежал наружу.

И тут все увидели, как в свете пожара несутся по улице черные конные фигуры. Ветер трепал их распущенные волосы. Вот отсвет упал на размалеванное зелеными и синими узорами хохочущее лицо.

Староста замер на пороге. Все знали: от Дикой Охоты помогает только запереться и сидеть в домах, а если уж застали на улице – очерти круг и не выходи из него, не кричи, не шевелись. Тогда может и повезти. Не точно, но может.

Запылал второй дом.

– Дикая Охота! – поняла Кхира. И вдруг прямо с миской соли, схваченной со стола, отодвинула старосту и кинулась наружу сама. – Ах, сволочи! Вот я вас!