Справа со спины приблизились шаги – странно, мужские, а легкие, словно девичьи, – шеи коснулись колебания воздуха от чужого тяжелого и пышного одеяния, и чья-то рука сдернула с его головы холщовый мешок. Взгляд Брендона с размаху натолкнулся на белое как мел лицо погибшего – а во сне живого – Финнавара Дойла с полными застывшего ужаса глазами. Он так же стоял на коленях на другой стороне круга из каменных блоков, выложенного на полу темного зала. А рядом взгляд поневоле цеплял какие-то мешки, валявшиеся в беспорядке на полу.

И только когда Брендон с усилием отвел глаза от лица друга, живого и мертвого, и всмотрелся, то увидел рядом с одним из мешков руку, краешек сандалии. И понял. Эти бесформенные мешки были человеческими телами, мертвыми людьми в простых серых рясах, похожих на монашеские.

За спиной звенел голос, кто-то произносил нараспев слова, так сильно их растягивая, что смысл улавливался с трудом. Голос казался знакомым и незнакомым одновременно. Что-то про огонь, путь из ольхи, тропу среди камней и сердце миров. Финнавар смотрел перед собой, как завороженный, а потом что-то вспыхнуло, и он с резким коротким криком упал на камни. Из груди его вырвалась маленькая белая сфера и поплыла по воздуху к стене, где в нише светился сам по себе серебряный ключ размером в пол-ладони. Ключ будто впитал эту сферу и засиял еще ярче.

Голос за спиной Брендона продолжил в той же напевной манере, чуть более довольный, чем раньше. Только теперь каждое слово отзывалось внутри дрожью и болью, будто это были не слова, а иглы, что медленно входят в тело. Не пошевелиться. Не повернуть голову.

И вдруг ключ в стене начал раскачиваться, как маятник.

Голос за спиной замолчал, перекрытый другим голосом, уже точно знакомым – Эшлин нельзя было не узнать. Торопливые, быстрые шаги. Брендон хотел крикнуть, предупредить девушку, что сюда нельзя, опасно, – но не получилось даже шептать.

Девушка пела. Звонко, открыто, легко. Песня звенела со всех сторон, будто бы каждый камень пел вместе с ней. Пещера наполнилась сине-фиолетовым, как ежевичное вино, сиянием. Оно нарастало и будто подчинялось девичьему голосу. По скале за ключом пролегла трещина, из глубины которой вырывался все тот же мерцающий сине-фиолетовый свет.

Мужской голос, гулкий, хрипловатый, попытался подхватить – или перехватить песню. Это звучало завораживающе. Это вызывало страх. Тело Брендона напрягалось, напоминало струну, чья дрожь тоже вплеталась в музыку. Если бы у земли был голос, он бы звучал так же, как музыка этих двоих, сражавшаяся сейчас друг с другом. Земля – это ведь тоже вечное сражение. Вода пробивает себе русло в скале, подземный огонь рвется из сердца горы, ветер валит деревья.

Ключ превратился в зеленый росток, который тянулся выше и выше, превращаясь в ольховое дерево. Дерево прорастало в скалу, так что половина его выходила из камня, а вторая была скрыта за стеной, уходя в яркую клубящуюся, уже как небо, а не как ежевика, синеву. На стволе дерева осталась круглая дверь с медным кольцом вместо ручки.

Мужской голос становился все глуше, зато девичья песня звенела вокруг, отдаваясь почти болью в ушах.

Веревка с рук упала. Брендон, пошатываясь, поднялся с колен и увидел, как дверь в дерево открывается. За ней тянулась тропа в подернутую туманом даль неизвестного леса. По ту сторону дерева темнели мрачные сумерки другого мира.

Он почувствовал, как его плеча коснулась легкая девичья ладонь. Эшлин смотрела на него молча, и все равно ее песня продолжала звучать вокруг, а темная фигура за спиной, которую так и не удалось рассмотреть, и мертвые на полу один за другим таяли в ярком синем свечении. Брендону не хотелось, чтобы непонятное сияние коснулось его сапог, сердце кольнул страх так же исчезнуть. Но девушка молча кивнула головой на дверь, предлагая войти, и он решился.

Чтобы войти в дверь, ему пришлось склониться едва не вдвое. Деревянная гать уходила вперед. Воздух повлажнел, по бокам тропы то выступали из тумана, то снова скрывались за ним очертания деревьев и скал. Будто мир дышал.

А потом память словно уколола в сердце.

Перед ними открылся овраг. Овраг глубокий и поросший высокими густыми соснами. По ту сторону оврага поднимались скалы, а под скалой виднелся домик с соломенной крышей и деревянным крыльцом. Пахло соснами и озерным ветром – где-то близко была вода.

Вода… озеро и река с водой ледяной и чистой. А еще дальше – павильон, увитый цветами летом, рябиной и сухоцветами зимой, и множество мраморных ступеней к воде.

Домик называли «гнездом». На краю оврага с соснами так хорошо было сидеть, чувствуя себя птицей.

Откуда он это знал? Почему он это знал?

Все вокруг напоминало сад Университета, но в нем будто не чувствовалась рука садовника, не было стриженых кустарников, скошенной травы или пышных клумб. Но в том, как изящно сочетались вокруг растения, чувствовалась рука мастера, который не изменял природу, а доводил ее до совершенства. Гать через междумирье здесь превратилась в песчаную дорожку среди сосен, камней, вереска и цветочных полянок всех оттенков синего – от нежно-голубого до густо-лилового, оттененного брызгами белых, пахнущих медом кисточек.