– Эшлин, ну ты видела его? Как ему жениться? Он себя ведет так, словно ему двенадцати не исполнилось. Ему бы котом родиться, а не человеком: все любят, хорошенький и играть можно целыми днями. Я не замуж и детей хочу, понимаешь? Уж тем более детей от него, представь себе, два-три таких кудрявеньких и безмозглых! Я хочу что-то делать, настоящее, большое и интересное. Даже если не инквизиция, даже если меня туда не пустят – все равно. А ты? Ты чего хочешь? Ты почти не говоришь о семье, а я спрашивать боюсь.

Эшлин задумалась. Она не задумывалась, чего хочет сама. Ши чаще создавали пары, обмениваясь Кристаллами, реже оставались одиночками, точнее, не совсем одиночками – всегда окружала семья, а семью – род. Ну разве что ши сам хотел жить в отдалении и приходить в семейный дом от случая к случаю. Детей обычно любила вся семья, весь род, но в ранние времена случались и страшные вещи вроде войны сына с отцом, обычно в этом винили затесавшуюся фоморскую кровь или чье-то проклятие.

– Я хотела быть вместе с одним человеком. И что будет дальше – не думала. Он был чужой, пришлый. Родители не знали, только брат немного. Если бы узнали – был бы тяжелый разговор. Потом он исчез. Я не знаю, где он.

Эпона накрыла ладонью ее руку.

– Эш, а хочешь, поговорим с матушкой Джи? Она искала пропавших с помощью своего дара, я точно знаю. Если даже самое плохое – лучше знать, разве нет?

«Самое плохое. Ты даже не представляешь, Эпона, насколько плохо это самое плохое», – подумала Эшлин, но руку не отняла, а вслух сказала:

– Нельзя мне к ней. Не могу рассказать, просто поверь.

Эпона кивнула:

– Я знаю, что у тебя есть тайны. Ты и не деревенская – держишься иначе, речь другая. Ты словно принцесса, скрывающая имя и титул. Но это твое право. Поделишься, если захочешь, – я тебе помогу. Я твой друг.

Неожиданное желание поделиться всем случившимся среди праздничного шума, в котором все равно растают любые слова, и их не подслушать, было сильным и острым. Но неугомонный Полведра со снопом наперевес возглавил фарандолу, и та неслась причудливой змейкой вокруг столов, доскакала до Эпоны и Эшлин, и Кхира втянула Эшлин между собой и Мавис – да, неслыханно, Мавис тоже танцевала и улыбалась, – и разговор смялся сам собой. Музыку порой заглушал только Эдвард: «Да вы знаете, что мне в гробу снилось? Меня в пещере убили! Серьезно, и такой сон, прямо все как на самом деле!»

Потом танцоры расселись, раскрасневшиеся, растрепанные, всем хотелось пить, в кубки щедро лили сидр и оранжад. Брендона не было видно, и пустое место во главе стола, быстро, впрочем, занятое снопом в юбке, опечалило Эшлин. А на помост вышла матушка Джи, ее вели под руки Нелли и Монгвин. Нелли что-то пошептала музыкантам, и мелодия из плясовой стала долгой, нежной, печальной, а матушка Джи запела, и с ней запели обе старшие девушки. Эшлин не знала этого языка, но в песне была долгая вечерняя дорога навстречу солнцу, летящие к звездам искры огня, ночная роса на траве, когда идешь по ней босиком, рука в руке, и тоска по ушедшему. Она поняла, что подпевает без слов, и что подпевают и другие – все, кто рядом. Магия пэйви, магия дороги и надежды почти зримо обнимала Дин Эйрин. И когда песня кончилась, эта магия никуда не исчезла. От нее было тепло, и что-то тонко и нежно пело в сердце.

– А кто хочет погадать у самой матушки Джи – сейчас то время, когда это можно сделать, – прокричала Нелли Ворона. И тут же вокруг седой пэйви собрались студенты и студентки.

Эшлин тихонько отошла от остальных. Ей не хотелось показываться на глаза мантике. Ей хотелось сохранить то нежное чувство, которое оставила песня пэйви.

Стоило выйти из огромного освещенного круга, она оказалась в осенней темноте, только окна университетских домов мягко светились – свечи можно было оставлять безбоязненно, магическая защита от огня накладывалась на каждый дом раз в год. Эшлин шла мимо этих островков света, пахло цветами и первым холодом – издалека зима приглядывалась к Дин Эйрин, напоминала, что придет в свой срок. После сидра и сытной еды зябко не было. Хотелось идти, просто идти, мерить ногами в мягких башмачках вымощенную камнями улицу, а потом и утоптанную землю. Ей давно не приходилось долго бывать наедине с собой – всегда рядом кто-то был, болтал, смеялся, спрашивал. Даже сны не снились.

Ши считали, что каждому необходимо хотя бы час в день быть в тишине, под небом и при этом одному. Слушать деревья и ветер, смотреть на огонь и воду, раскладывать угощение зверям и птицам, подниматься на холм, чтобы увидеть с него долину, подвязывать кусты в саду. Можно было делать дело, можно – просто идти, сидеть или лежать. В этот час уходили обиды и злость, смягчалась боль, появлялись словно ниоткуда мысли и идеи, картины в голове – и эти картины потом становились клумбами в цветнике, светильниками на стене, витражами, резьбой, вышивкой, стихами.

Ворота Университета остались позади, вокруг были улицы городка. Эшлин шла туда, куда звала песня в ее сердце. Матушка Джи сказала бы – туда, куда ведет судьба.