Горт смотрел на нее и сжимал в ладони свой Кристалл. Сквозь пальцы виднелся мягкий свет, что переливался внутри. Эшлин отчего-то подумалось, что ши плохо себя чувствуют, когда вокруг них камни, а для души почему-то выращивают именно камень. И она точно не знает, почему так.

– Старейшина самый сильный воин рода, самый мудрый из старшей ветви, самый… – хотя бы голос слушался, это уже было хорошо. Но Горт прервал ее, подняв ладонь. И голос иссяк. Эшлин чувствовала чужую волю, незримую, но плотную, как туманная изморозь на границе фоморских земель.

– Старейшина «самый», верно, – усмехнулся Горт, но глаза его оставались чуть прищурены, скрывая другие, более сильные чувства. – Поэтому и легенды о себе он сочиняет сам. Это его сила и право. Он знает, что должно быть сказано. Что спето. Какую ветвь растить, какую срезать. И кто не должен пережить зиму, чтобы пришла весна.

Он подошел к ней вплотную со спины, наклонился – пряди черных волос коснулись медных.

– Пусть я изгнан и проклят, но все еще чту наши обычаи. Я не могу просто взять и убить того, кто нес смерть для меня и обронил ее по дороге. Один из людей, за которых я отвечаю, уже погиб. Я все еще старейшина, только в этих стенах, для этих людей. И Гьетал пришел сюда зря.

Эшлин дернулась, ожидая сопротивления густого тяжелого воздуха, воплощения воли старейшины, но ее ничто не держало. Она чуть не кувыркнулась на пол, когда вскочила. Горт сделал шаг назад, он все так же смотрел на нее, сжимал одной рукой Кристалл и не двигался с места. Бежать прочь? Сейчас, когда чужая воля больше не давила, Эшлин понимала, что паника – плохой советчик. Ей надо узнать. Правду. Кроме Горта, здесь больше никто ее не расскажет. Кроме Горта, некому понять Эшлин.

– Мечешься, как бельчонок, застрявший в кормушке. А ведь ты уже взрослая для этого, Эшлин, дочь Ежевики. Ты боишься меня. Но стоит бояться лишь той бури, что внутри тебя и тобою вертит. Если надвигается вихрь, можно укрыться. А куда деваться от стихии, если вихрь – ты сам?

Эшлин почувствовала, как наливаются жаром уши. Это она шла спрашивать Горта о неудобном. О лжи и умолчаниях. Почему теперь ей самой стыдно? Она попробовала глубоко вдохнуть и развернуть разговор. Без ответа на этот вопрос вихрь отказывался униматься.

– Старейшина Гьетал здесь?

– Здесь, – тихий сухой шелест, с которым рассыпается в прах прошлогоднее сено. Горт говорил, и огонь в камине будто бы задыхался с каждым новым его словом, становясь все тусклее. Он произносил слова, словно вытягивал тяжелые камни из глубокого колодца по одному. И они превращаются в целую груду.

– Ложь, произнесенная старшим, впитывает его силу и становится неотличима от правды – так сильно его слово. А если ее повторят несколько тех, чьи слова – закон? Выслушай. Я не держу тебя, девочка, я не угрожаю. Если бы я хотел убить тебя, то к чему разговоры? Мы можем помочь друг другу. И восстановить справедливость. Если дослушаешь спокойно.

Эшлин зажмурилась и резко открыла глаза. Она снова дышала полной грудью, и эта свобода заставляла все тело вздрагивать в остром желании выбежать прочь, туда, где Брендон. Снова он. Будто человек может решить за нее, как поступать!

– Дослушаю. Я устала от недомолвок. В полутени созревает ежевика, в полуправде кроется яд.

Горт сделал несколько шагов к столу, налил воды из кувшина и сделал несколько глотков, прежде чем продолжил. Сейчас он выглядел почти спокойным, лишь в пальцах его оставалась легкая дрожь, которую он скрывал, поглаживая серебряный бок кубка.

– Ты думаешь, будто ферн, сквозь который ты шла сюда, построен на ольхе? Сейчас он построен на крови. Тех, кто был принесен в жертву, когда Гьетал, провожая меня, запирал дверь на четыреста лет. Дорого бы я отдал, чтобы так и не узнать, почему дорога ольхи закрылась. Мы делили радость и горе, победы и боль, не было того, чего не знал бы один о другом с тех пор, как земля приняла капли нашей крови и сделала нас еще ближе. Я думал, что мы с братом – а иначе я Гьетала не звал – будем как переплетенные стебли, что делают друг друга сильнее. Но оказалось, он видел во мне дерево, создающее тень. Тень, в которой он не растет, а вянет. Единственным светом для него была власть, ради которой он не пожалел ни меня, ни девушку, которая могла разделить с ним победу, но не выдержала лжи.

Он помолчал.