Я медленно кивнула и вышла, на ходу нашаривая телефон в кармане. И вдруг застыла, услышав за дверью командный голос:

– На стол.

– Что?!

– Быстро.

Послышался шорох и звуки борьбы.

– На стол, я сказал.

– Вот ты дикий! Зачем так… Ой!

– Наклонись. Руки.

Снова шорох. Телефон вздрагивал от приходящих сообщений, но мой взгляд скользил по ним, не различая.

– Осторожнее! Я тебе не…

– Ты сама этого хотела.

– Но не так же! Осторожнее, я сказала! Ай!

Рука уже легла на дверную ручку, но меня обожгла новая мысль. Если я прерву их, Фрося уже ни за что не согласится помочь Ване.

Вот блин.

– Я тебя ненавижу! – донеслось из глубины квартиры.

И все стихло. Господи, надеюсь, он не сделал ей больно…

«Конечно, сделал, – парировал внутренний голос с едкой интонацией Лестера, – а ты стоишь и ждешь, когда он закончит».

Но Ваню иначе не спасти.

Чувствуя себя пособницей преступления, я прижала телефон к груди и сбежала по лестнице. На улице воздух был тяжелый и вязкий. Я несколько раз попыталась вздохнуть, прежде чем он попал в легкие. Проверив на плече сумку, я проскользнула в ближайшую арку, достала телефон и заново пролистала сообщения.

«Жду тебя у арки», – гласило первое.

Клянусь, что бы сегодня ни случилось, я это заслужила.

Вера, 9 лет.

До того как в моей жизни появился Лестер с его вечным «не оживляй неживое», я жила с наказом «не лезть, куда не следует». Причем лезть запрещалось в прямом смысле: мне нельзя было соваться в заброшенные здания.

Запрет исходил от папы. Когда-то его родной брат поднялся на крышу старой психбольницы, да там и остался: свалился в шахту лифта, сломал ногу и умер, не дождавшись помощи. Периодически папа в красках описывал мне его мучения, а еще – что будет, если я снова полезу в какие-нибудь дебри. Я соглашалась, что заброшки – дело опасное, и на некоторое время прекращала их искать.

Но только на время.

Мне нравился мрак, выглядывающий из трещин полуразрушенных стен, их гулкая, обволакивающая тишина. Иногда я вставала посреди пустого здания и слушала, как то, чему нет названия, чернильным маревом заползает в душу – и застывает в ней причудливыми формами, как эпоксидная смола.

Когда мне было девять, опасения отца сбылись: одна из ветхих ступеней лестницы, по которой я карабкалась, надломилась, и я кубарем покатилась вниз. Сначала я испуганно подумала: «только бы никто не узнал». Потом почувствовала резкую боль в районе щиколотки. Встать удалось только с третьей попытки. Ступня онемела. Я сжала зубы и поковыляла на дачу. Дело было в старой хозяйственной постройке на окраине деревни, так что идти мне было прилично.

На даче я засела под яблоней с ненавистным Жюлем Верном, которого, по мнению мамы, должен был прочесть каждый нормальный ребенок, и старалась не двигаться. Я была уверена, что нога сломана. Лодыжка постепенно опухала. Слезы текли по щекам, но я быстро смахивала их, чтобы никто не видел. Боль с каждой минутой ползла выше к колену, от ужаса кружилась голова. Когда позвали на ужин, я, сцепив зубы и молясь про себя всем богам – материться тогда еще не умела, – поднялась и потопала в домик.

Ночью я не спала. Ногу поминутно дергало. Мне казалось, что у меня поднялась температура, что я умру от жажды или от заражения крови. И тут меня осенило. Папин брат тоже забрался куда-то, свалился и сломал ногу. Все сходилось. Наверняка существует какое-то проклятье повторения судьбы, и жить мне осталось всего ничего.

Мама с папой спали на соседней кровати. Я старалась плакать беззвучно, чтобы они не проснулись. Мне было ужасно себя жаль. Ногу дергало все сильнее, тело бил нешуточный озноб. Я чувствовала себя самым одиноким человеком в мире и знала, что так и умру – без родственной души, совсем одна, со своими никому не нужными фантазиями, с историями, которые ежедневно возникали в голове.

«Ну пожалуйста, – беззвучно произнесла я, глядя в темный потолок. Я сама не знала, о чем прошу и у кого, но точно знала, что готова отдать за это все на свете; все, на что была способна моя душа. – Пожалуйста».

На следующий день меня отвезли в больницу.

Тёма написал, что ждет у арки, но я не сразу его увидела. Хотя я бы сейчас и здоровый указатель с надписью «Разберись со своей жизнью» пропустила. Предгрозовое небо висело так низко, что казалось, надвигаются сумерки, хотя на часах не было даже трех. Я шагала, не замечая ни поворотов, ни деревьев – как я только в них не врезалась по дороге, – а в ушах все звучал отчаянный крик Фроси.

– Вера! – окликнул кто-то со спины.

Тёма поравнялся со мной, на ходу затаптывая бычок истлевшей сигареты. Я покачала головой, не забывая шагать вперед.

– Как все прошло?

Сметана жива, Ваня вот-вот проснется, а я только что стала свидетелем изнасилования. Я привычным жестом потерла оловянное кольцо на безымянном пальце. Лучше просто не бывает.

– Прости. Я забыл, что ты без голоса.