Елена так и не приходила в себя. Лицо ее еще сильнее побледнело, и ярко-розовые волосы смотрелись странно вызывающе на фоне почти прозрачной кожи.

Гэвин, все еще выглядевший изможденным, зашел ее проведать и сказал, что не в силах больше ничего сделать. Позже в тот же день к нам присоединилась та фея, которая провожала нас с Марин на церемонию отбора. Она сказала, что имеет опыт целительства и пришла по просьбе Гэвина, чтобы помочь нам. После того, как она закончила колдовать над Еленой, в комнате стоял сильный запах озона, словно после грозы.

– С ней все будет хорошо? – спросила я, провожая ее вниз. Гэвин вышел вместе с нами.

– Я сделала все возможное, – грустно ответила она. – Но то, что она приняла, мы называем успокоением сердца. Если смерти суждено успокоить ее сердце, и она сама выбрала такую участь, ни один из нас не сможет ничего сделать. Мы не в силах изменить то, что предначертано судьбой, несмотря на всю нашу магию.

В эту минуту я всем сердцем желала, чтобы фейри могли лгать. Мне стало бы гораздо легче.

– Ты не мог бы сообщить обо всем Томасу? – обратилась я к Гэвину.

– Я уже сделал это, – ответил он.

– Рядом с Еленой кто-нибудь побудет?

– Там Ариэль, – сказал он. – И Марин.

– Хорошо. – Я сунула ноги в резиновые сапоги и схватила куртку. – Я скоро вернусь.

Я колотила в дверь домика Дженет с такой силой, что сбила костяшки пальцев.

Когда она, наконец, соизволила открыть, из дома пахнуло свежей выпечкой.

– Она выпила успокоение сердца. Вы знаете, что это значит? – спросила я. Я вся пылала от гнева, даже во рту ощущая его привкус.

– Это ее жизнь, и она сама вольна выбирать, жить ей или умереть, – ответила она. Слова эти прозвучали так небрежно, словно она сетовала на капризы погоды. Волосы, как всегда, были уложены в безупречную прическу, одежда тщательно отглажена.

– А вам не приходило в голову, что если бы вы соизволили найти хотя бы полчаса, чтобы навестить ее, она выбрала бы жизнь?

– Она уже сделала свой выбор, когда выпила это снадобье. Мне нечего ей сказать.

Она уже закрывала дверь. Но я решительно сунула ногу в проем.

– Она. Может. Умереть. – Я произносила эти слова очень медленно, как будто этим могла заставить Дженет прислушаться и понять их смысл.

– Значит, она умрет. Она посредственный поэт и малодушная девчонка, которая так и не сумела воспользоваться преимуществами, которые я ей создала. Поэтому мне нечего сказать, и я пальцем не пошевелю, чтобы удержать ее в этом мире, который она предпочла покинуть. А теперь убирайтесь вон из моего дома. – Она даже не взглянула на меня, захлопывая дверь перед моим носом.

Я спрятала за спину руку, судорожно сжатую в кулак. Я не могла даже солгать себе, притворившись, что меня удивляет, как мать может поступать так с собственным ребенком. Я прекрасно знала, на что способна родная мать, ведь свидетельства ее «родительской любви» шрамами запечатлелись на моем теле. Так что я все отлично понимала.

Нет ничего хуже, когда так ведет себя родная мать. Когда человек, который должен любить тебя больше всех на свете, как заложено самой природой, каждый день демонстрирует, что не испытывает к тебе никакой любви, что ты ничего не значишь для собственной матери. И когда первый встречный способен отнестись к тебе с большим теплом и состраданием, чем родная мать, ты особенно остро ощущаешь, как тебе недостает материнской любви.

Я остановилась, прижав руки к животу, сведенному спазмами, и дала волю рыданиям. Я оплакивала Елену, Марин, себя, пока слезы не иссякли, и я не почувствовала себя совершенно опустошенной.

Я потерла заплаканное лицо и побрела домой. По крайней мере, там я могла притвориться, что делаю что-то, чтобы изменить ситуацию.

На пути к дому я столкнулась с Томасом.

– Привет, девушка года, – сказал он с улыбкой, но выглядел при этом бледным, под глазами у него залегли синие круги, одежда была помята.

– Она наверху.

Я отвела его в комнату Елены. Он сидел с ней долгие часы.

На следующую ночь Елена умерла.

Дженет так и не пришла к ней.

На мне было то же строгое черное платье, что и пять дней назад. Со времени церемонии отбора не прошло и недели. Даже стертые ноги не успели зажить, когда я снова втиснула их в те же самые тесные туфли.

Стук наших каблуков эхом разносился по дому. Мы прошли по деревянным половицам, по скрипящим ступенькам крыльца. Было что-то ужасающе неправильное в звуке шагов лишь трех пар ног, словно сам наш дом сожалел о потере.