Тёплые руки обняли меня крепко и бережно. Прижали к себе. Ладонь Питера легла на мой затылок – гладя по волосам, утешая, – и я, всхлипнув, попыталась отстраниться, жалея, что не успела успокоиться, пока он не вернулся. Он удержал меня, не давая отодвинуться, и я сдалась, обвивая его шею руками, цепляясь за Питера, как за спасательный круг.

– Я… столько людей из-за меня… и с тобой мы только встретились, и… завтра… – хриплые слова срывались с губ сами собой; Питер стоял на коленях перед креслом, его кожа была горячей, и я вдруг поняла, насколько холодны мои пальцы. – Я не хочу, не хочу, не хочу…

Он касается губами моих щёк: одной, затем другой, промокая мои слёзы. Потом целует – даже не совсем целует, просто дотрагивается губами до моих губ и чуть отстраняется. В этом жесте нежность, поддержка, помощь… но это не помогает. Не делает пустоту внутри менее страшной, не выгоняет иглу из сердца, не уменьшает боль.

Не хочу этой боли. Не хочу этих мыслей, что назойливо шепчут «мама, Гвен, мастер, Эш, Питер, Эмайн, завтра, последний день, навсегда». Что угодно, только не это.

Что угодно, только бы забыться.

Подавшись вперёд, я впиваюсь поцелуем в губы Питера. Отчаянно, жадно, так, будто никогда этого не делала. Он даже не сразу отвечает – словно не ожидал такой реакции, – и я крепче прижимаюсь к нему: так крепко, так близко, что чувствую себя без одежды.

Помоги мне, Питер. Помоги не думать ни о чём – ни о прошлом, ни о будущем, ни о завтра, которое не может не наступить, завтра, в котором нас с тобой больше не будет…

И он сдаётся, целуя в ответ чувственно, страстно, почти безжалостно. Обнимает, стаскивает с кресла прямо на пол, на гобеленовый чехол – и целует, целует, целует, пока у меня не начинает кружиться голова. У него жаркое дыхание и жаркие пальцы, его ладони скользят под моей рубашкой – по животу, по изгибам талии, по спине, заставляя выгибаться навстречу и судорожно выдыхать прямо в его приоткрытые губы. Я дрожу, но теперь не от плача и не от холода: мне жарко, и воздуха не хватает…

Когда он нерешительно берётся за верхнюю пуговицу моей рубашки и заглядывает в мои глаза, задавая немой вопрос, я коротко киваю.

– Ты уверена?

Странно, но он тоже дрожит. Я-то думала, эта дрожь от того, что я младше, от того, что он слишком…

Вместо ответа я молча тяну края его футболки вверх.

Надо крепче прижаться друг к другу, так, чтобы нас разделяла только кожа. Тогда больше не будет больно. Не будет страшно. Не будет холодно.

Питер уже в одних джинсах, а пуговицы моей рубашки словно сами расстёгиваются под его пальцами, одна за другой. Он не торопится, но мои мысли всё равно не поспевают за его движениями. Питер берёт меня за плечи и вынуждает сесть, стягивает ненужный больше предмет одежды и, скользнув ладонями за мою спину, нащупывает застёжку того, что было у меня под рубашкой. Та расстёгивается, и кружевные бретельки соскальзывают с плеч. Обнажённую кожу холодит воздух, я судорожно выдыхаю, подавляя желание прикрыться, и на миг мне снова становится страшно, – но Питер уже прижимает меня к себе, кожа к коже, согревая своим теплом, не давая одуматься. Не отстраняясь, бережно укладывает обратно на пол и мягко целует в шею, в ямку между ключицами, а потом ещё ниже, так, что я уже не могу дышать без всхлипов. Вечность спустя тянется к пуговице на моих джинсах, и в висках молоточками бьётся: «Не надо, Питер, подожди»; но когда он стягивает с меня оставшуюся одежду, оставляя совсем беспомощной, я только прерывисто вздыхаю и на ощупь шарю ладонями по его рукам. Он перехватывает их, переплетая наши пальцы, и его губы открывают все тайны и рушат все запреты, а я почти кричу от невыносимой, мучительной сладости и, кажется, царапаюсь, вжимая ногти в его ладони…

А после мы долго лежали всё на том же чехле, обнявшись, и я прижималась щекой к груди Питера, слушая, как мерно бьётся его сердце.

– Ты… – немного хрипло вымолвила я, когда ко мне наконец вернулся дар речи, – разве тебе… не нужно…

– Получить свою долю? – Питер зарылся носом в мои волосы. – Я эмпат. Чтобы получить удовольствие, мне достаточно доставить его тебе. – Осторожно вытянув руку из-под моей спины, он привстал и, вручив мне рубашку, поднялся с пола. – Оденься. Только не надевай слишком много всего… если, конечно, хочешь, чтобы чуть позже я опять с тебя это снял.

Я накинула рубашку на плечи. Запал прошёл, уступив место стыдливости: не из-за того, что произошло, лишь из-за наготы.

– Я… это было…

– Можешь ничего не говорить. – Питер провёл рукой по лбу, убирая прядки тёмных кудрей, прилипшие к коже. – Я и так знаю, что ты чувствуешь.

Он зачем-то вышел в прихожую. Когда вернулся, я сидела в кресле, из одежды ограничившись рубашкой и нижней частью исподнего: жарко, в конце концов.

Питер протянул мне букет – облако карминовых соцветий на длинных, гладких, без единого листка стеблях, – и я уставилась на него столь же удивлённо, сколь радостно.