Я слышу прежнего Питера, своего Питера, и от надежды становится больно в груди, когда он откладывает бритву на стол и подходит ко мне… но, глядя в его лицо, в котором нет ни единой эмоции, я понимаю, что ко мне подошёл Питер-монстр.

– Малыш Питер хочет, чтобы ты знала, кто я. Что я – не он, – буднично поясняет тот, опускаясь на корточки рядом с кроватью. – Я думаю, ты и так догадалась. Но я почти всегда уступаю ему, когда дело не касается нашей безопасности. – Он вздыхает, и в его глазах – у Питера-монстра они скорее болотные, чем мятные, – проскальзывает странная печальная доброжелательность. – Я родился, чтобы защитить его. Рок рассказала тебе, мы слышали… про его родителей. Про тот самый день, когда появился я. Дети-эмпаты не умеют отключать дар, знаешь? Сейчас мы можем ощущать то, что хотим и когда хотим. Переключать восприятие на эмоции или физические ощущения, или всё сразу, или не чувствовать их вовсе. Разделять чувства с людьми или просто считывать. Но дети… дети сканируют всех и всё вокруг себя. И малыш Питер сидел в том шкафу и пытался не смотреть, но всё чувствовал. Как его маме выкалывали глаза – за то, что якобы смотрела на других мужчин. Как резали руки – за то, что трогала их. Как отсекали язык и губы – за то, что их целовала. И эта боль, боль нашей матери, была такой невыносимой, что он мог сойти с ума. И тогда появился я, другой Питер, и отодвинул малыша Питера в тёмный чулан нашего сознания, чтобы он больше не видел и не чувствовал этого. Чтобы смог забыть это, как страшный сон. Остался я, и для меня эта боль тоже была жуткой, но в какой-то момент я понял, что одновременно мне это… нравится. Животное удовольствие, удовлетворение зверя, который настиг добычу и теперь разрывает её на куски. Понимаешь?

Я мотаю головой в отчаянной попытке разбить ему нос, но он только смотрит на меня: так пристально, так пытливо, словно и правда очень хочет, чтобы я его поняла.

– Я мог оставить малыша Питера в чулане навсегда, – произносит Ликорис, – но я хотел, чтобы он жил. Так было безопаснее для нас обоих. Я уходил в чулан, а он оставался у всех на виду. Он ведь ничего не помнил об убийстве. Он остался тем же славным мальчуганом, которым был до того. Так он смог пройти все исследования, которые ему устроили копы и врачи, ведь я понимал: если они увидят меня, то запрут нас обоих в психушке до конца жизни. А так никто ничего не заподозрил, и малыша Питера просто отпустили, решив, что ему повезло и его память избавилась от всех плохих воспоминаний. Вместо этого врачи сосредоточились на нашем папаше: тот даже на суде упорствовал, что воздал жене по заслугам, что у него были доказательства её неверности. А все доказательства – фото, где наша мама танцует с коллегой на корпоративе. Отца признали невменяемым и упекли в психушку… Нет, не в палату с мягкими стенами и не в смирительной рубашке, потому что он вёл себя мирно. И хорошо – иначе было бы куда труднее его убить.

Его рука рассеянно скользит по моему тела в небрежной ласке, словно поглаживая кошку.

Прикосновения тех же рук, что ночью сводили меня с ума, теперь вызывают дрожь омерзения.