Многих потом закапывали за городом в пластиковых пакетах. Совесть его не мучила никогда. Шлюхи — вообще не люди. Так, отбросы гнилые. Да, все они смеялись у него за спиной, потому что он не мог сделать с ними то, что должен делать настоящий мужчина. Он видел, как под масками боли они хохочут над ним… Не-е-ет, не боятся, а издеваются, потому что он не может раздвинуть их ляжки и засадить им. Хочет… зверски хочет и не может. Тогда он их убивал. Чтоб стих смех у него в голове, и он стихал потом на долгие месяцы, пока Бакиту хватало собственной руки, натирающей вялый член до оргазма под очередной ролик Ахмеда, снятый специально для него. Наказал его Аллах наперед, в детстве еще, когда придавило под сводами рухнувшей конюшни, ноги парализовало на несколько лет… Камран тогда говорил, что это Ахмед доски подпилил, знал, что Бакит с утра на вороном кататься поедет, но он не верил. Со зла Камран ляпнул, может, сам и подпилил. Впрочем, какая теперь разница, кто. Раз наказание уже хлебнул сполна, то что теперь его остановит?

Только надоело все и опостылело. Снова к вере пришел. Какое-то время помогало. И вдруг эта девка с тонкой сливочной кожей. Увидел на фото, и пах за долгие годы прострелило возбуждением. Что-то в ней было такое… Какая-то провокация, то ли во взгляде, то ли во всем ее облике. Сильная она. Бакита всегда будоражила чужая сила. Зависть вызывала и дрожь азарта. Предвкушение вкуса непокорных слез и крови. Это Ахмед любит раболепие и лесть, а Бакиту по нраву честность и ненависть. Вкуснее ломать, кромсать и доводить до излома.

Она его удивила изначально, как только завели в эту комнату. Слова не сказала ни единого, только смотрела свысока и насмешливо, намекая, что им это с рук не сойдет. Да и сама в этом не сомневалась. Он хотел ее довести до того, чтобы просила и умоляла, слюни по лицу своему кукольному размазывала и просила не трогать, а она молчала. Словно назло. Как знала, чего он хочет и не давала ему этого.

Не орет как все, а тихо стонет, а у него от каждого ее стона яйца поджимаются и член начинает оживать. Такое бывает очень редко… чтоб твердел и в висках похоть колотилась с удовольствием. За долгие годы только пару раз такое было, он даже на камеру записал и просматривал иногда, видел себя нормальным, таким, как все. Отчаяние приходило позже, когда понимал, что не контролирует этот процесс. Его собственное тело живет своей жизнью.

А сейчас полосует ее спину коротким кожаным хлыстом и чувствует приход, как от наркоты, которую как-то у Ахмеда попробовал.

"Эту насильно не брать даже если встанет, Бакит. Узнают — похоронят нас. А мы имеем другие цели. Будь хорошим режиссером и сними для них правдоподобный фильм, а не трешатину в своем стиле".

Только ведь он оживает… Как держаться? Разум вспышками загорается в мозгах и гаснет от зверской жажды. Красивая тварь. Очень красивая. Экзотическая, он бы сказал. Кожа белая, глаза светлые, а волосы почти черные.

— Кричи, сука. Кричи, я сказал. Ждала моего разрешения?

Камеры потрескивают отснятыми кадрами, а она не кричит, и он бьет сильнее, так, чтоб ее прорвало. Стройное тело извивается на веревках, покрыто каплями пота, блестит, лоснится, но она молчит тварь. Как назло, молчит… А его это еще больше подхлестывает и заводит. Бьет уже сильнее, со спины пот и капли крови слизывает. Вкусно. Как же вкусно, мать ее. Жаль, что нельзя с ней по полной. Он бы себе оставил. Только компания по перевозкам нужна им намного сильнее, да и вражда открытая с Воронами ни к чему. Ахмед, сученыш, все продумал идеально. Гениальная подстава, после которой семейка долго еще будет собирать себя по частям.

— Кричи, шлюха. Давай.

Развернул к себе, прокрутив на веревке, как на карусели, вглядываясь в голубые глаза, наполненные ненавистью и упрямством. Как там ее зовут? Даша, Дарья? Да пофиг. Сучка ее зовут, как и всех его пресмыкающихся самок.

— Кричи… я сказал. Я хочу, чтоб ты кричала.

— И тогда у тебя встанет?

Прищурился. Откуда знает, сука? Или просто дерзит? Отвесил ей пощечину, потом другую и снова склонился к ее лицу.

— Кричи, я сказал, не то кожу с тебя сниму. Живьем.

— Да пошел ты.

Ударил снова, еще и еще, чувствуя, как возбуждение уже скользит по венам от вида тонкой полоски крови в уголке ее идеального рта. Раздирать эту идеальность. Если он сможет… в этот раз, то он поимеет ее везде. Везде… как и мечтал в своих фантазиях, когда дергал свой член, глядя на ее фото и почти достигал подобия эрекции… достаточно, чтоб всунуть. Сам не заметил, как начал делать тоже самое, пытаясь поднять его, и похрипывая от удовольствия.

И вдруг она расхохоталась громко, истерично. Взгляд на его руку бросила и начала хохотать, тварь. Захлебываться слезами и смеяться ему в лицо. Догадалась, сука. Она догадалась.

Все потухло, исчезло, появилось дикое желание раствориться. Исчезнуть. Или убить ее. Да. Убить. Именно убить. Забить насмерть или ножом в нее тыкать, пока кровавое месиво не останется. Он даже нащупал в кармане "бабочку", подаренную одним зэком. Ручной работы.

— Заткнись. Заткнись, падаль такая. Прекрати смеяться. Я же убью тебя сейчас. Я тебя этим ножом трахать буду.

А она хохотала, не унимаясь, смотрела на него, слезы по щекам текут, а она хохочет. Достал нож и сильно сжал рукоять. Ее смех слился для него с хохотом других таких же сук, которые поплатились за это жизнью.

— Заткнись, — даже голос сорвался на визг. Стиснул ее челюсти, не давая смеяться.

— Да пошел ты на хер. Меня найдут, и ты… ты сдохнешь, — процедила она.