Только я увидел. Пришлось… Нельзя уйти от того, что сам же ищешь. Увидел и оторопел, понимая, что к такому невозможно подготовиться. Что лучше ослеп бы, чем так. Первого, кого заметил — Макса, который засунул револьвер себе в рот и смотрел перед собой, не говоря ни слова. Он сидел, упершись о стену, смотрел в одну точку и даже не вздрогнул, когда я ворвался в комнату. Он не видел меня, смотрел куда-то в сторону и не слышал ни звука, а глаза — пустые, неживые, словно ненастоящие. Как будто не человек перед тобой — а манекен, обтянутый человеческой кожей. Я слету выбил ногой пистолет из его рук и пнул подальше в сторону, в глаза его смотрю — а он не реагирует. Вообще. Ни слова, ни движения, ни сопротивления. Я готов был к драке, ругани, борьбе, я даже замахнулся, чтобы заехать ему в челюсть, только тут не с кем было драться. Он сейчас был не здесь, шевелил губами, повторяя что-то про себя. Опять и опять, снова и снова. И мне казалось, что вот так вот выглядит крайняя грань безумия. Не того, яростного, которое сметает все на своем пути, а опустошающего, того, которое превращает человека в жалкую оболочку. Ты можешь делать с ней что угодно — больше не страшна никакая физическая боль, потому что вся она — внутри. Она — это все, что осталось. Она разливается внутри, вытесняя все… чувства, эмоции, мечты, сожаления — все. Заполняя собой нутро, сжирая, обугливая, кромсая… медленно, изощренно, не позволяя выплескивать себя наружу. Боль, которая становится тобой.

Его моментально увели… Приказал отвезти в загородный дом и закрыть… Теперь у тебя, Макс, будет много времени, чтобы "оклематься".

А после того, как увидел сестру, тут же пожалел, что сам не пристрелил ублюдка этого больного. Будь он проклят. Проклят тысячу раз. Потому что то, что он с ней сделал… Так не поступают даже с самой последней тварью.

Это не человек. Это психопат, который не заслуживает теперь даже того, чтобы просто смотреть в ее сторону.

Бл***. Как же больно. Смотреть больно, а что же пережила она. У Меня руки задрожали от того, что увидел. Застыл на месте на миг, словно парализовало меня, сделать шага не мог, надеясь, что с ума сошел и мои же глаза сейчас меня обманывают. Что мираж это… что меня, бл***, самого героином накачали и сейчас я вижу какие-то галлюцинации.

Она лежит на полу… Не двигается, ладонь маленькую в кулак сжала, а я смотрю на ее пальцы, перепачканные кровью, ногти, обломанные до мяса, бурые разводы крови на полу, и не могу пошевелиться. Понимаю, что пульс нащупать нужно, а руки словно не мне принадлежат. Боюсь, бл***, что прикоснусь — и не почувствую биение жилки, что тело ее коченеть начинает…

Гребаное дежавю… Еще одна женщина, которую любил, лежит в луже крови и умирает у меня на глазах. Смотрю на сестру — и свадебное платье вижу, волосы вместо темных светлыми стали, на губы безмолвно сжатые смотрю — а они шептать начинают… Замотал головой, рассеивая это видение. Я начинаю сходить с ума. От этой боли, от вины, от страха, что поздно уже… От злости на самого себя, что не уберег. Еще одну.

Дернулся наконец-то и приложил пальцы к шее. Еще раз и еще раз, убеждаясь, что это не игра моего воображения. Жива. Жива. Словно из кошмара вынырнул.

— Врачей сюда. Быстро. Быстро, я сказал.

Они вбежали в комнату, а я орал на них, чтоб аккуратнее там, чтобы боль не причинили, и хотелось смеяться над самим собой. Какая боль? Что может быть еще больнее? Да и не в сознании она, не чувствует ничего. Только хотелось сейчас с ней, как с сокровищем хрупким, аккуратно, бережно, словно вину свою искупая за то, что не успел вовремя.

Они унесли ее, прикрыв тело простыней. Белоснежной, чистой, как ее душа, и на ней сразу же проступили красные пятна. Как проклятие. Ткань пропиталась ее кровью, только эти раны ничто по сравнению с тем, что она почувствует, когда проснется…

Потом, спустя время, когда я буду перематывать в голове этот день бессчетное количество раз, я пойму, что заставило меня возненавидеть Макса. Да, у меня было много причин для этого, но щелчок произошел в тот момент, когда посмотрел на ее кожу. Она была настолько бледной, тонкой и чувствительной, что Дарине всегда приходилось прятаться от солнца, чтоб не обгореть, за это Карина шутливо дразнила ее, называя аристократкой. А тогда я не увидел на ней ни одного живого места. Ублюдок закрасил эту хрупкую бледность кровавыми узорами ссадин и увечий, исполосовал до месива, превратив в кусок мяса. Когда прибежали врачи и начали перекладывать ее на носилки, я вздрагивал каждый раз, когда к ней кто-то прикасался. Потому что там не осталось тела — оно превратилось в одну сплошную рану.

Я спустился вниз по стене и крепко сжал голову руками. Что же ты натворил, Макс? Что ты, бл***, наделал. Я не дам тебе сдохнуть, я тебя с того света вытащу, чтобы ты жил с этим. Один. Чтобы каждый день перед глазами у тебя все это кровавой пеленой стояло, чтобы ни один крик не затихал в голове и сводил с ума. Только рядом никого не будет. У тебя больше нет ни брата, ни жены, никого. Ты сам так захотел. Сам выбрал…

Какой мразью нужно быть, чтобы совершить это. Лучше убил бы. Одним выстрелом. Горло перерезал. Казнил. Но вот так… как последнюю дрянь. Надругался. Унизил. Растоптал. Цинично ломал, наслаждаться ее криками, болью и страданиями…