Вместо взаимопонимания и счастливой жизни — сутками в четырех стенах, кофе литрами и сигареты пачками. Макс стал своей тенью, похудел, осунулся, сутулиться начал, в глазах — нездоровый блеск, челюсти напряженно сжаты. Другого выражения лица я не увидел ни на одном фото. Смотрел на изображения — и не узнавал его, к себе прислушался — а там только злость. Не та, кипящая и едкая, которую выплеснуть хочется, а другая. Которая забывать не дает, которую держишь внутри, не выпуская, не пытаясь избавиться, потому что она каждый день напоминает о том, почему она здесь… внутри.

Полгода назад он был не таким. Он под дурью в тот день был, такую дозу тогда принял, что до сих пор поражаюсь, как не откинулся тогда, как сердце не разорвалось нахрен. Корчился в судорогах, сбивал костяшки до крови, молотя кулаками по стенам, орал не своим голосом, проклиная себя, меня и всех вокруг. Меря шагами комнату, разнося мебель. Он матерился, угрожал, колотил ногами по двери, и клялся, что замочит нас всех за то что откачали его, за то что подохнуть в тот день не дали. А я стоял перед монитором, молча впитывая его страдания. Мне хотелось в тот момент ворваться к нему, включить свет, от которого он заскулит, потому что все, донаркоманился, и размазать его по стенке. Заткнуть, вырубить его одним ударом и процедить сквозь зубы, что хватит… Хватит выть и себя жалеть. Жри эту боль. Захлебывайся в ней. Проживай каждый день с осознанием того, что натворил. Только я остался неподвижным, запоминая каждые его движения, слово и крик, словно пытаясь запечатлеть в своей памяти. Да, тогда я хотел, чтобы ему было больно. Чтобы он хотел сдохнуть, только чтобы прекратить свои мучения. Только ему никто не позволит. Он думал, что знает, что такое ад? Нет, его ад начнется с этого момента. Тот, который всегда будет с ним. Который с каждый днем будет становиться лишь глубже, отнимает жажду жизни, и при том не дает умереть. Никакого избавления.

Искупай вину, Макс… Искупай то, что искупить нельзя.

А потом крики сменились каким-то леденящим кровь ступором. Казалось, что он обезумел, перестал осознавать, где находится и понимать, кто он такой. Смотрел в одну точку на стене и шевелили губами, повторяя какие-то слова, снова и снова, словно произносил какое-то проклятие. Лежал, не двигаясь, провалился к сон… И тогда мне на какой-то миг показалось, что он перестал дышать. Вскочил и сбежал по ступенькам вниз, но перед самой дверью замер, позвав охрану, чтобы пульс проверили. Жив… И я не знаю, чего тогда во мне было больше — разочарования или облегчения.

А дальше, когда его организм справился во всей этой дрянью, когда к нему вернулась способность соображать и осознавать, только тогда я перешагнул порог, чтобы столкнуться с его опустошенным взглядом.

Мы молчали… казалось, что это длилось часами, а в комнате повисло тяжелое, каменное напряжение, которое сдавливало виски тянущей, пульсирующей болью. Никто из нас не произносил ни слова, только взгляды, в которых каждый прочитал свое.

— Посмотрим видео, Зверь… Ты его видел уже, ничего нового… но посмотрим в последний раз.

Он ничего мне не ответил, только зубы сильнее сжал, молча наблюдая за моими движениями. Я включил запись и остановил на том самом моменте, который тогда стал для меня озарением.

— Видишь это, Макс? Видишь? Этот след не от ее обуви… И на том другом видео, — я сделал паузу, наблюдая, как в его глазах вспыхнула злость, — там не твоя жена. Там совершенно другая женщина…

Опять ни слова, только я-то понимал, что творится там, за этой образцовой броней. Там, сквозь гнилую почву, начинала пробиваться свежими ростками надежда. Надежда, которую ему самому придется растоптать и раздавить, потому что он больше не имел на нее права.

— Я вижу, Зверь, ты все еще мне не веришь. Так я продолжу… Не против, нет? — я чувствовал какое-то извращенное удовольствие, открывая ему правду и наблюдая за тем, как она постепенно его убивает, бьет поддых, все еще позволяя держаться и выбирая очередное место для удара. — Вижу, что нет… Ну, как говорится, прошу… — включая при этом запись откровений Ефима…

Он слушал своего бывшего охранника, с каждым словом понимая, насколько близко подпустил к себе эту продажную тварь. К себе, своей семье, Дарине… от меня скрыл, а его сторожевым псом к ней приставил. Не выдержал и бросился ко мне, хватая меня за рубашку. Тишину разрезал надсадный рев.

— Почему ты мне, бл***, не сказал раньше?

О-о-о, я был благодарен ему за этот срыв. За эмоции, которые наконец-то прорвались наружу, давая волю и моим. Я оттолкнул его от себя и ударил кулаком в челюсть. Мне хотелось его крови сейчас. Его злости. Его ненависти. Агонии. Его отчаяния от того, что сделал. Он встряхнул головой и опять двинулся на меня. Только зря. Не мог силы рассчитать. Ослаб сильно за эти дни. Без еды, терзаемый ломками наркотика и воспоминаний. И я со всей силы впечатал его в стену.

— Потому что, бл***, мне некому было рассказывать. Некому, твою мать. Потому что ты запер ее и поступил с ней как последний мудак. Вот почему… Я бы рассказал тебе. Я бы с тобой все это бок о бок прошел, только ты же Зве-е-ерь, ты же все са-а-а-ам… Вот и теперь сам. Понял? Вали отсюда и забудь, что у тебя был брат… Был. Когда-то…