Паутина (СИ) читать онлайн
Даже при воспоминании о том дне душу яростью заливает, она волнами накатывает, каждая сильнее предыдущей. Наверное, никогда не пройдет это. Не забудется. Когда разбивается доверие, оно сотнями осколков впивается в кожу, а их уколы напоминают о себе в самые неожиданные моменты.
Осушил залпом бокал и направился к выходу из кабинета, а когда дверь отворилась и я увидел на пороге Макса, то не поверил вначале своим глазам. Какого черта? Что он тут делает? только он не оставил мне времени для размышлений, переходя к диалогу.
— Граф, мне помощь твоя нужна… Это последнее, что я попрошу у тебя. Клянусь…
ГЛАВА 21. Максим
Винил ли я себя? Сожалели ли я?
Что вообще означает чувство вины? Винить себя можно за какие-то ошибки, за разбитый стакан, за треснувшее стекло. Я себя не винил. Я себя убивал. С наслаждением, методично, уверенно. Секунда за секундой. А вина — это так просто. Покаялся, повинился и сам себя простил, или другие поверили и простили. Легко. Привычно. Так обыденно. Мы так и делаем по жизни. Никто не любит быть сам с собой в полном диссонансе. Никто, кроме меня. Я с этим диссонансом родился. Мое привычное состояние. Вражда с самим собой, война на смерть.
И сожаление — мелко, ничтожно. Я сожалел только об одном — что все же поверил себе когда-то, что именно ей не смогу сделать больно. Поверил с каким-то едким сомнением, с ужасающей осторожностью, с эгоистичным желанием все же попробовать, каково это — быть любимым ею. Класть голову ей на колени и замирать, когда ее пальчики гладят звериную морду, лаская. В глаза ей заглядывать и охреневать, что там всегда дрожит мое отражение. Поверил, что и у таких конченых отморозков тоже может быть свое нежное, до дикости неожиданное счастье.
Об этом я сожалел. Не стоило верить самому себе. Надо было рвать все к чертям и держаться от нее подальше. Тогда бы у нее был шанс, а сейчас я уже понимал, что сожалеть слишком поздно. Я не видел себя иным, не видел иного исхода при том, что тогда на меня обрушилось. Просто жизнь чудовищная, проклятая тварь. Она не должна сводить вместе таких ублюдочных мразей, как я, с такими чистыми и нежными, как Дарина. Я виноват, что позволил этому цветку обвиться вокруг моего мрака и поглотил его, подрал, разорвал на клочки. Искать себе оправдания? Я не искал. Зачем? Когда шел к ней, уже знал, что иду убивать нас обоих. Ее и себя. Я помнил каждое мгновение, осознавал все, что делаю с ней и с собой. До каждой детали. До мельчайшей подробности. Со стороны. Видел ее лицо, слышал, как она кричит и орал вместе с ней. Выпустил чудовище на волю, и оно пировало, оно разрывало ее и не могло уже остановиться. Каждый крик едким ядом по венам. Я убивал ее намеренно долго, потому что знал, что больше не притронусь к ней, что это конец. Я растягивал нашу агонию и разбавлял ее звериной жестокостью, наслаждаясь нашей болью. Я бы тогда перерезал себе горло, если бы не причинил ей боль. Не было во мне похоти впервые, было желание унизить так, как может унизить мужчина женщину, трахать так, как позволяла Бакиту. Превратить в кровавую пелену то, чем она наслаждалась с другим. Наказать, чтоб прочувствовала каждую грань моего безумия.
Ни одной женщине в своей жизни я не причинил столько физических страданий, как своей девочке в ту ночь. Да. Тогда она еще была моей. Каждым толчком в ее истерзанную плоть, как необратимость, в грязь, в пропасть. Как последнюю тварь. И понимал, что все равно люблю ее, все равно люблю до дикости, до какого-то адского исступления, до отчаянной пустоты в голове. Сквозь черный туман, ударами по извивающемуся телу, и самого подбрасывает от свиста кнута, от запаха крови, от ее слез и стонов боли.
Они вторили моим. Я тоже стонал. Мне было так же больно ее убивать, как и ей умирать подо мной. Только перед глазами какими-то кровавыми обрывками она там, под Бакитом, извивается, орет, скулит, просит не останавливаться, и я бью. Еще, еще и еще. Не останавливаясь. Как и просила ЕГО.
Когда пришла какая-то безумная, извращенно-острая разрядка, я сдавил такое нежное, мягкое горло сильнее, ища ее взгляд, чтобы в них мое отражение застыло, а она не открывает свои глаза, слезы по щекам катятся, цепляется пальцами за мои запястья и не открывает.
— Смотри на меня. Смотри, Дари-и-ина. Смотри, мать твою.
Только она меня уже не слышала. Когда затихла, я медленно разжал пальцы и сел рядом. На хлыст посмотрел, затем на свои окровавленные руки, а потом перевел взгляд на нее.
Как будто спит. Глаза закрыты, на ресницах слезы блестят. Захотелось вытереть пальцами, как и всегда… Протянул кровавый след по ее бледной щеке, задыхаясь в агонии. И холод вокруг. Лед. По стенам ползет иней, окрашивая все в черно-синий мертвый цвет. Я слышу, как он хрустит. Понимаю, что это крыша едет, а мне плевать. Я тогда на руки ее поднял. Легкая, почти невесомая. По комнате кругами носил, прижимая к себе, убаюкивая, пачкаясь ее кровью.
"— Спой мне, Макс. Спой мне колыбельную и тогда уезжай.