— Вы помните девочку по имени Бетси?.. — Эдам кашляет, словно в горле першит, но его боли этим не скрыть.

— Которую? Ту, что померла последней? — договаривает она слова, которые застыли на губах Эдама. Тусклые глаза смотрят с сожалением и опаской.

— Да.

— Ах, горемычная. — Она качает головой. — Из-за нее-то развратников и упрятали в каталажку. Грязное, грязное дело.

— Какой она была?

Я вижу его глаза — и вдруг понимаю все. Ему нет дела ни до Роклифф-Холла, ни до его обитателей. Он жаждет доказать, что его сестренка жила и умерла не даром. И цель его книги не поведать о прошлом, а успокоить собственную совесть. Он не спас свою сестренку тогда и потому пытается сделать это сейчас. Ему нужно, чтоб четвертый — тот, кто убил Бетси, — был найден и осужден. Ему нужна справедливость.

Женщина задумывается, старается подобрать верные слова.

— Уход за ребятишками был хороший, — говорит она. — Конечно, кое у кого из них были проблемы. Попадали-то к нам те, кого родители бросили, не нужны они им были. Ну или вовсе сироты.

Не нужны… Что ж, это правда.

— А Бетси? Расскажи про Бетси, — нетерпеливо перебивает Эдам.

— Забавная такая. Одни глазищи да кудри. И не так чтоб очень смышленая.

— Продолжайте.

Я не спускаю глаз с ее лица, и вдруг словно щелчком рубильника ее память выключается. Губы сжимаются, как будто кто-то потянул за шнурок.

— Больше ничего не помню.

— А друзья у нее были? — спрашивает Эдам. Наверное, он рассчитывает разыскать их, узнать еще что-нибудь, но женщина уже на ногах: с нее довольно.

— Была одна подружка. — Она украдкой косится на меня. — Да только никто не знает, что с ней сталось.

— А что насчет четвертого? Которого не опознали?! — Эдам не готов оборвать разговор. Я буквально вижу, как у него в голове роятся сотни незаданных вопросов, ведь другой случай может не представиться. — Говорят, он был…

— В капюшоне? — Она вдруг снова проявляет интерес. — Никто из арестованных его не выдал. Уж им и приговоры помягче сулили, если назовут имя, а те как язык проглотили. С этой шатией всегда так, друг за дружку горой. Теперь уж вряд ли до него доберутся.

Я тоже поднимаюсь, мне душно, надо поскорее на воздух. Какая же я дура — снова переступила границу запретной территории. Наплевала на опасность.

— Прощайте, Патрисия, — говорю я, глядя в пол, давая понять, что больше она нас никогда не увидит.

Эдам тоже улавливает намек и неохотно поднимается следом, удрученный и вместе с тем успокоенный. Общее молчание, кивки всех троих на пороге — и мы уходим.

Эдам захлопывает дверцу машины, трогается.

Я стискиваю кулаки так, что ногти впиваются в ладони, и прижимаюсь лбом к боковому стеклу. Молчу. Неожиданно Эдам тормозит в воротах, за плечи резко поворачивает меня к себе и взглядом впивается в меня с таким напряжением, что я не уверена, поцеловать хочет он меня или ударить. Он не делает ни того ни другого.

— Откуда ты знаешь ее имя?

— А разве не ты сказал, когда мы приехали?

— Нет! (Я отшатываюсь как от удара.) Я понятия не имел, что ее зовут Патрисией. Откуда ты знаешь? Ты уже с ней встречалась? Скажи, Фрэнки. Во имя всего святого расскажи, что тебе известно!

Я вглядываюсь в лицо Эдама и верю — он не выпустит меня, пока я не выложу все. И только когда я начинаю плакать, он молча направляет машину к школе, барабаня по рулю. По моему сердцу.

Иногда мы с Бетси бродили вокруг лужайки и я рассказывала ей о том времени, когда еще была жива моя мама. Как я садилась к ней на кровать и она заплетала мне косички; как она давала мне слизать крем со сбивалки, когда пекла; как я щупала растущую у нее на шее шишку.

Бетси тоже кое-что рассказывала, но это были несвязные обрывки страданий и горестей, поведанные коряво и совсем не детским языком. Другого-то она не знала. Мы ступали по траве в знакомом лесу, а из уст девочки лился поток непристойностей. Я была уже достаточно взрослой и понимала, что цинизм Бетси — продолжение того, что она по-прежнему пачкала штанишки и прудила по ночам.

— Видишь эти бутончики? — сказала я, наклоняясь. — Из них распустятся колокольчики. Красивые! И в лесу будет как в подводном царстве.

Бетси принялась неистово рвать и топтать цветы, стараясь уничтожить как можно больше, пока я не поймала ее и не схватила за руки.

— Отцепись!

— Бетси, ну зачем ты так?

Ей было уже восемь, а вела она себя не лучше, чем капризная трехлетка. Я старалась объяснить Бетси, что правильно, а что нет, что хорошо, а что плохо. Но каждый раз, когда мне уже казалось, что дело идет на лад, каждый раз, когда у нее появлялись проблески понимания, они выбивали из нее все. А я не могла помешать забирать ее, не могла помешать рвать и перекраивать ее душу. И боялась, что ей никогда не стать нормальной.