— А ты, Федя, — внезапно Фёдоров переходит на ты, — думаешь, нам во время войны страшно не было? Ты думаешь это у меня откуда? — он машет перед моим лицом своей искалеченной рукой. — Я, же в разведке служил начиная с финской и заканчивая Квантуном. Меня и финны под Выборгом резали и немцы под Могилёвом из огнемёта жгли. Как ты думаешь, мне в июне сорок четвёртого было страшно, когда я с простреленными ногами и сожжённой рукой оберштурмфюрера СС к нашим тащил? Из моей группы тогда трое остались. Я, Вася Филинов и Сашка Птицын, два совсем молодых пацана, младше тебя. Думаешь, им не было страшно? Думаешь, у Васи руки не тряслись и губы не белели, когда я ему приказал остаться и задержать чуть ли не пехотное отделение. Одному задержать этих сук и дать нам время. Было ему страшно, ещё как было. Вася знал, да и я тоже, что на смерть он идёт. Однако он только попросил гранаты ему оставить и запасные магазины к Шмайсеру. И, думаешь, мне уже после войны не было страшно ехать к его матери, которая на войне четырёх сыновей потеряла и говорить, что это я приказал ему умереть?

Голос Фёдорова сорвался, и Болотин подал ему воды. Я молча смотрел, как движется кадык этого уже немолодого мужчины.

— И ты сейчас, умный, молодой и здоровый мужик рассказываешь мне о страхе? О страхе перед кем? Перед кучкой нелюдей, перед выродками, которые убивают тех, кто должен, просто обязан ещё жить и жить. Жить, любить, детей растить! Да этих сук давить надо. Давить так, чтобы их гнилые кишки лезли через их поганые рты. Давить так, чтобы другим неповадно было даже думать о том чтобы поднять на наших, советских людей руку!

Ох, а ведь этот Фёдоров — настоящий фанатик. И он всё ещё воюет. Только враги у него теперь другие. Враги другие а отношение к ним всё тоже.

И пускай слова он говорит правильные, и внутри я с ними полностью согласен, всё равно, такое чувство сейчас, что меня вербуют.

Вот все эти разговоры о «страхе», похожи на детскую разводку «на слабо». Как в этой ситуации отказаться? Но за всю свою долгую и непростую жизнь я убедился. Если чувствуешь, что на тебя давят, тобой манипулируют, то первым делом надо уйти из-под этого давления.

Принимать решения надо с холодной головой. Особенно такие, когда той самой головой рискуешь.

— Хрррр…

— Фёдор, ты вообще меня слушаешь⁈ — возмущается «важняк».

— Простите, — резко вздёргиваю голову, словно ненароком задремал, — слушаю конечно. Выродки, давить надо. Вы меня простите пожалуйста, Олег Петрович. Я понимаю, что дело важное и безотлагательное. Но я двое суток не спал почти, помогал товарищу Бубуну к регате подготовиться. После на банкете выпил немного. Голова сейчас пустая, как свисток. Я не отказываюсь ни в коем случае, но позвольте мне выспаться сначала, а затем мы бы с вами этот разговор продолжили. Сейчас из меня всё равно ничего разумного не добьётесь. Хоть даже в камеру помещайте, только отдохнуть позвольте.

— Зачем в камеру, — хмурится Фёдоров, — что вы такое наговариваете, товарищ писатель. Сейчас вас в гостиницу доставят, отдыхайте сколько угодно. А после мы продолжим беседу.

* * *

После моего эффектного задержания, мне пришлось сменить скромный, но уютный флигель на гостиничный номер. Молчаливый водитель довёз меня к подъезду, а вид чёрной волги отбил у дежурной желание отчитать меня за нарушение режима. Ведь приличный советский человек должен возвращаться в гостиницу до 23.00 и никак иначе!

Уже утром, приняв душ, и тщательно побрившись, я выхожу на улицу, шагаю к кафетерию с открытой верандой под зонтиками и заказываю кофе.

Крымский кофе — это отдельный разговор. Если на всей остальной территории необъятной страны этот напиток — дань чуждой, подозрительно похожей на буржуазную, моде. То в Крыму он автохтонный, сохранившийся ещё со времён турецкого владычества, бесстыдно ароматный и бескомпромиссно крепкий.

Когда первый глоток прогоняет из моей головы лёгкий похмельный туман, я начинаю рассуждать.

Если раньше я не верил ни в какую мистику или упругость мироздания, которая раз за разом возвращает меня на путь игрока, то сейчас самое время задуматься об этом всерьёз.

Ведь меньше чем за сутки я получаю сразу два предложения, которые не дают мне порвать со своим опасным увлечением. И если первое со стороны Юры-одессита я отверг легко, практически не задумываясь, то второе зацепило меня куда серьёзнее. И дело даже не в долге каждого советского гражданина помогать правоохранительным органам.

Они же мне ещё и фотографии показали. Остальных я не знал, а вот адмирала, его помощников, спортсмена и фальшивого баритона, а также длинноносую Жанну узнал сразу. Они явно не были хорошими людьми, но они не заслужили такой смерти.

Тут действуют, говоря языком современности, полные отморозки. Те, для кого жизнь — копейка. Остановить их — благое дело не только с точки зрения закона, но и совести.

Так почему же я не ответил согласием сразу? Неужели испугался? Я что, трус?

Никто не смеет называть Марти Макфлая трусом!

Стоп. Это из истории о другом попаданце.

Хотя, как ни крути, характерами мы похожи.

Получается, что я покупаю себе спокойную жизнь ценой жизни других людей. Никогда не мог просто отстояться в стороне, когда кто-то другой рядом подвергает себя опасности. Так что товарищи из прокуратуры меня верно просчитали. Настолько, что аж противно.

И всё же, что меня в этом случае смущает? Да только то, пожалуй, что план это их, а не мой собственный.

Сколько раз в фильмах обыгрывается одна и та же ситуация: герою, который выступает в роли подсадной утки, все обещают наперебой о том, что его жизнь будет находиться в полной безопасности и все вокруг приглядывают за каждым его шагом.

Потом героя убивают, и все вокруг размахивают руками и говорят: «Ах, ах, ах, как же так, как же мы облажались».